Вера Кузьмина: «Проще меня нет. Просто нет»

«Поэт Вера Кузьмина — личность загадочная. Настолько, что возникает вопрос, не идет ли речь о литературной мистификации?». Эти строки в журнале «Сноб» я прочитал после того, как в нашем журнале написал об этом поэте почти те же самые слова.

Повторяю их: «Я не припомню случая в мировой литературе, чтоб человек, которому было уже далеко за тридцать, начал писать стихи и сразу на высочайшем уровне. В такое трудно поверить… Перед нами не ординарное явление: либо появился из народа с народными стихами огромный поэт Вера Кузьмина, либо пока неведомый нам высокоталантливый и опытный поэт публикует свои замечательные стихи под этим женским именем». И «Сноб» такого же мнения: «Простите, так не бывает. Человек, начавший писать три года назад, так не пишет. Будь он трижды талант и самородок. В этих стихах нет провалов, нет слабых мест. Они стилистически разнообразны. Они техничны и очень рациональны. Это поэзия человека, всю жизнь работающего со словом, знающего в нем толк. И потом, откуда там все эти культурные, интеллигентские, столичные ассоциации? Этот автор обращается в стихах то к Шаламову, то к Мандельштаму, то к Бродскому». Я обещал читателям, что мы возьмём интервью у Веры Кузьминой, напечатаем ее фотографии и стихи. Выполняю это обещание.

— Вера Николаевна, ваше детство было именно таким, каким вы показываете в своих стихах? Или в них много художественного вымысла? Кто ваши родители?

— Художественного вымысла в моих стихах нет. Это кажется мне неинтересным, а главное — у меня это плохо получается. Мое раннее детство прошло в бараке, на окраине города. Там жили в основном рабочие с заводов (а заводов у нас очень много), старики со старухами и жулики. Позднее матери дали квартиру от завода, где она работала, но я всегда старалась уйти оттуда — на старом месте казалось теплее. Мать работала на заводе секретаршей. На машинке печатала. С отцом мы почти не жили — они с матерью рано развелись, но я его помню.

— Какие книги вы любили читать в детстве?

— В детстве я ничего не читала. Это пришло позднее, в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет. Перечитала всю городскую библиотеку. Во многом стремление читать было связано с учителями литературы и русского языка — Иоффе Дорой Афанасьевной и Кедровой Галиной Ильиничной. Пожалуй, это были единственные учителя, увидевшие во мне человека. Уважение — это значит для некоторых людей слишком много. Мне не хотелось их ничем огорчать, поэтому старалась читать и даже вежливо разговаривать — и постепенно втянулась. В том числе и в стихи.

— Какие книги произвели на вас настолько сильное впечатление, что запомнились до сих пор? Чьи стихи тогда пришлись вам по душе? Почему?

— Носилась со Стейнбеком, особенно «Гроздья гнева» по душе пришлись. Классику всю перечитала, ее больше всего в библиотеке было. Пушкин все равно лучше всего, даже и сейчас. Ну и Лев Толстой, понятно — как кусок хлеба, основательный, без него нельзя. Стивен Кинг. А из стихов лучше всего Цветаева пошла — за надрыв, я думаю, оттого, что все наружу. Не люблю, когда спрятано.

— Кем вы видели себя в те юные годы? Кем хотели стать? О чем мечтали?

— В юные, как вы забавно выразились, годы я больше всего хотела заработать денег, купить квартиру и получить хорошую профессию. Не уборщица чтоб, не продавщица на рынке. Хотелось, как человек быть, чтоб скатерть, книги, чистота и уважение… Все получилось. Правда, лет десять или даже больше пришлось порыть землю носом. Многие из тех, с кем я дружила в детстве, спились, или их убили, или сидят — рада, что получилось не пойти этим путем.

— Чем вы занимались после окончания школы? Где учились? Где работали? 

— Училась в медучилище на фельдшера. Одновременно работала. В кафе убирала. В подъездах полы мыла. В магазинах. Это в девяностые было, тогда многие так делали. Да, кровь сдавала, там кормили. Когда пошла на работу участковым фельдшером, стала на квартиру откладывать, жить было негде. Годы ушли. Ну и все.

— Обычно все поэты начинали писать стихи в ранней юности, а вы стали писать уже зрелым человеком. Что стало толчком, что заставило вас сесть за стол, чтобы написать первое стихотворение? Как это было?

— Первое стихотворение, если не считать рифмованных дразнилок, которые мне всегда удавались, написано лет пять назад и совершенно случайно. Уже не помню, про что оно. Это было сделано из чистого любопытства — получится или нет. Толчком послужили смешные стихи поэтов с маленького сайта «Стихи для людей». Решила, что могу не хуже. Написала, выложила, и народ почему-то пошел.

— Посещали ли вы какие-либо литературные студии? Кто поддерживал ваши первые шаги в поэзии?

— На том же сайте познакомилась с Санди Зыряновой и Владимиром Алихановым — это были первые люди, которые учили меня стихосложению. Никаких литературных студий не посещала и даже не знаю, с чем это едят. С Санди и Алихановым общались по переписке, правда, сейчас эта связь прервалась. Санди писала целые статьи по стихосложению на сайте «Стихи для людей» со смешным названием «Тиамфы» — основное я взяла оттуда. В них просто и понятно рассказывалось про то, что такое ритм, размер, что такое стопы, как их считать. Кстати, именно из-за «Тиамфов» до сих пор не использую глагольные рифмы — Санди считала их не комильфо. Что касается Алиханова, он шлифовал мои стихи окончательно, учил избегать сносов ударения, двусмысленных выражений. Правда, его поддержка была больше моральной: он утешал меня, когда обижали, поддерживал словесно, советами — в разных жизненных ситуациях. Жизнь — непростая штука, поддержка друга необходима. Мне жаль, что он посчитал — раз у меня все наладилось, можно и уйти.

— Как, в каких обстоятельствах обычно приходят к вам стихи, образы, сюжеты, идеи стихотворений?

— Пишу чаще всего на кухне, когда готовлю. Или когда копаю в огороде землю. Или хожу пешком. Когда заняты руки и ноги — голова отдыхает. А когда отдыхает голова, находится время — вспомнить, что было: кого видела, с кем и о чем говорила. И остается только записать.

— Какие ваши стихи вам кажутся наиболее удачными?

— Удачными мне ни один мой стих не кажется. Ни один после написания долго не люблю. Остываю.

— Как к вашим стихам и к тому что вы их пишете относятся на работе?

— На работе об этом ни одна живая душа не знает. Упаси Боже!

— Как дела у вас в личной жизни?

— В личной — люблю и любима, кажется. Детей нет и не будет — вот это огорчает сильно. Но это, думаю, в интервью вставлять не стоит… Проще меня нет. Просто нет. И совсем не понимаю того шума, который подняли в Интернете. Ладно, скоро забудут.

— Чего вы хотите добиться в этой жизни? Зачем? На что вы пойдете, чтоб в вашей жизни появилось желаемое?

— На первую часть вопроса отвечать не буду. Слишком интимно. Отвечу на вторую — пойду на все, но чтоб при этом другие люди не пострадали.

— Что вы можете сказать или пожелать нашим молодым читателям?

— Что я могу сказать молодым читателям? Работайте. Только не бездельничайте! Работайте в любой сфере, которая вам по душе. Любите жизнь. И, если вам все вокруг будут говорить, как надо правильно поступать, а вы будете чувствовать, что так поступать не надо — не слушайте никого. Идите своим путем. Пусть непростым, глупым, но своим.

Не такая

Опять не сплю. А месяц так и пухнет.

Такая жизнь, и нечего серчать:

Есть женщины, поющие на кухне,

И женщины, что снятся по ночам,

А я — не та, не эта. Не такая.

Не лодочка — окурок на мели:

Сиротство звезд и проклятых окраин

Течет сквозь пальцы сжатые мои.

Ковшом ладони. В них — побег из дома,

Соседка, спьяну влезшая в петлю,

В сарае перепревшая солома,

Танюха (за ночь с рыла по рублю) —

Вся жизнь моя, ее воловьи жилы,

Мозоли, кровь, теснение в груди…

Лишь об одном жалею.

Я просила

Того, кто уходил — не уходи.

***

Я не видела — мне рассказали,

Как прабабка жила на миру.

Покупала на местном базаре

Две чекушки батяне Петру,

Две чекушки для мужа Григорья —

Чуть попозже, годков через пять.

Как плескалось прабабкино горе,

Никому, кроме баб, не понять.

Я не видела — мне рассказали,

Как варила крапиву и сныть,

Как на гулком продутом вокзале

Нанималась уборные мыть.

Вырастали робяты-нахалы

Между тряпок, мешков и корыт.

Две взамужни, одна бля…ла.

Двое умерло, третий убит.

Я не видела — мне рассказали,

Как полола пырей и паслен,

Как халат из далекой Казани

Берегла для своих похорон.

На гулянках плясала матаню,

Песни пела — не пела, жила,

И стеснялась в общественной бане:

Шибко страшная грыжа-кила.

Я не видела — мне рассказали,

Как прабабку «замаял живот».

Заревела Вороньжа слезами,

Замолчала, куря у ворот.

Каждый чувствовал: вроде бы должен,

Виноват, и с собой не в ладу…

Похоронено сердце Вороньжи

На Ивановском. В третьем ряду.

Простая жизнь

Нынче закат хорош — золотой, пунцовый.

Надо на кладбище — сухо, зима прошла.

Там Голошейкины, Бобины, Кузнецовы,

Вся Токаревка, Калуха и часть Угла.

Столько родни и приятелей — дядя Коля,

Танька-тюремщица, мент — капитан Кислов.

С ними ушли голоса золотого поля,

Мерзлые пайки опасных колымских слов.

Столько ушло…

На сегодня — конец работе.

Входит приятель — хирург с погонялом Фет:

— Верка, накатим? Задрали вконец отчеты.

Слушай, моя-то богаче нашла — привет.

Ей говорю одно — береги Манюрку.

Да, забираю — суббота и полсреды.

Верка, поможешь выбрать Маняшке куртку?

Завтра в четыре? Дежурство сменю, лады.

Вместе выходим. Уборщица мрачно зыркнет,

Фет засмеется, засвищет лихой мотив…

Жизнь вытекает — рассада, работа, стирка —

Между живыми и теми, кто вечно жив.

Сколько осталось? Не ведаю — много, мало.

В общем, привыкла, не парюсь — куда, зачем.

Только никто не знает, как я устала.

Даже чужой, что спит на моем плече.

Яблочное

А все стихи на свете — о любви… В занозах, поцелуях и разломах.

О том, как ты идешь среди живых, стреляешь, совершая новый промах,

В тебя стреляют — чертова напасть, чтоб уложить вповалку на постели…

Но очень трудно в яблочко попасть.

Любовь слепа.

Слепым не видно цели.

А все стихи на свете — о войне… Про veni, vidi, vici, девять граммов.

И яблоки по-прежнему в цене — вас много, победителей-Адамов,

Доставших до эдемских облаков (и многие достали, между прочим…)

Познание — оно и есть любовь.

И хорошо, когда без червоточин.

А все стихи на свете — о вине… О винном аромате райских яблок,

О том, что виноваты не вполне, безжалостно разбив о быт кораблик,

О чертовой виновнице-судьбе: мы не при чем, не в деле и не в доле…

А все стихи на свете — о тебе.

О яблоках.

Войне.

Любви.

И боли.

Гуси-гусыньки

Тоже прошлое. Все тревожит,

не пускает и шьет дела…

Я, пацанка, с Настюхой Рожей

чай на кухне у ней пила.

К ней ходили со всей округи

пацаны, мужики, деды.

Вслед от баб прилетала ругань:

«Прошмандовка, ползешь куды?»

«Твой-от Васька у той мамзели —

разберись-ко со стервецом…»

И пощечинами горели

мальвы перед ее крыльцом.

«Нет Настюхиной хари лише –

глянь, уродка ведь, тошнота…»

Глаз ей батя по пьянке вышиб,

не хотел, да вот вышло так.

«…Верк, не брезгуй. Бери конфеты.

Вон халва… сколь тебе-то — семь?

Десять будет? Ох, мне бы деток,

дак не стала бы пить совсем.

Дети где? Пролетали гуси,

унесли и детей, и честь.

Каждый видит, на что гожуся:

глаза нету, а сиськи есть».

В дверь ввалился поддатый Сега,

сшиб ведро, напугал кота…

Гуси-гусыньки, тега-тега,

что кроватка в углу пуста?

Я бежала из этой кухни,

как от пропасти, от ножа,

А над крышами месяц пухлый,

как дитё, на боку лежал.

И летели по ветру визги:

«Машка, твой-то у Настьки, слышь!»

«Ах, мерзавка! Сожму, так брызнет!

Проклятуща кривая мышь!»

Плакал месяц: никто не гладит

пузо, толстое, как пузырь.

Шел к Настюхе какой-то дядя,

вроде с площади Ленька-хмырь.

Гуси-гусыньки, злые птицы,

как забрать вы детей могли?

Сколь веревке вокруг ни виться —

завивается. До петли.

Сколь ни терпишь пинки да плюхи,

рано, поздно ли — пьешь до дна…

Васька в марте нашел Настюху.

Кухня. Гвоздь. Переплет окна.

Гуси-гусыньки, тега-тега,

соль да ржавчина на ноже.

Не нужна погремушка-Вега,

вырос месяц, большой уже.

Настька в небе пеленки мылит:

эй, прохожий мужик, позырь!

Не повесилась. Вы убили.

Васька. Сега. И Ленька-хмырь.

Совки

Давай-ка, мой хороший, по одной —

за нас, дурных, а больше бы не надо…

Моя страна натянута струной

от Сахалина до Калининграда.

Сейчас в неё распахнуто окно,

там огоньки, далёкий лай собачий.

Не виноваты водка и вино,

что мы живём вот так, а не иначе,—

вот так — не отрываясь от страны,

гитарно-балалаечного гула…

Играй «Хотят ли русские войны»

и «Журавлей» Гамзатова Расула,

играй, страна!

Добавь смешной тоски:

«Артек», Гагарин, Жуков, батя юный…

Да, мы — совки.

…А дети на совки

В песочнице натягивают струны.

Давай ещё — и по последней, ша!

За Родину, натянутую туго.

За каждого смешного малыша.

За то, что удержали мы друг друга.

Да, перебрали. Улицы страны

дрожат струной, неровные такие…

Споём «Хотят ли русские войны»,

чтоб слышали Берлин, Париж и Киев?

Живёт страна, пока живут совки:

смешные дети, мужики и бабы.

А Господу — подтягивать колки,

стараясь, чтоб не туго и не слабо…

***

Вспомнила — вор соседский

карты назвал «бура»…

Я возвращаюсь в детство,

в темный слепой барак.

В голбце сидит бабайка,

кутает морду в шаль,

дочка завмага Майка

дразнится «Верка-вша».

Звали нас «щепы», «вошки».

Я научилась в пять

хлеб подъедать до крошки,

в семь — далеко послать,

если орали: «Кто ты?

Кто ты такая, слышь?».

— Сука я, сука в ботах,

шворка, шумел камыш.

Я научилась.

Кто я?

Кто я такая? Кто?

Помню свое-чужое

драповое пальто.

Все после старшей —

Ленки, все не мое.

Мое — содранные коленки,

громкое воронье,

в старом горшке алоэ,

черный прабабкин ларь,

«Примы» окурки…

Кто я?

Кто ты такая, тварь?

Дора, училка Дора…

Если б не ты, то всё.

«Верочка, Питер — город.

Это не хрен — Басё.

Знаешь, была блокада?

В Питере вся семья,

нас повезли из ада,

выжила только я.

Верочка, войны — горе,

книги — пролом в стене…».

Кто ты такая? — Дора

не говорила мне.

Сильно уже за тридцать,

то, что прошло — прошло.

Только ночами снится —

отчим стучит в стекло:

«Сука, пусти пехоту!

За ногу в душу мать!

Кто ты такая? Кто ты?».

Если бы только знать.

***

Сегодня праздник. День Единства вроде бы.

Иду к своим знакомым старикам.

Барак, ограда и кусты смородины,

И для растопки деревянный хлам.

— Привет, Ефим. Постой, хоть руки вымою.

Дай, баба Маша, я сама налью.

Он просит каждый раз свою любимую —

«Не для меня». Не отказать. Пою.

Я знаю все. По пьянке мне рассказывал,

Как не женился, не достроил дом.

В России жизнь ломается указами

Похлеще, чем петровским топором.

Не для меня — орущий в зыбке первенец,

И запах ситца, хлеба, спелых трав.

…А вохровцы — они бывают нервные.

А самокрутка прячется в рукав.

В бригаде похоронной, в общем, выгодно —

Работали за совесть, не за страх.

Полна Россия болями, обидами.

Поставлена вручную. На костях.

«Не для меня». Пою. Боюсь — не вытяну

Высоких нот моей родной страны.

Сплошное «не». Немые и немытые.

Не званые. Не наши. Не нужны.

Мурлычет кот. Стучат на стенке ходики

С привешенным для тяжести гвоздем.

В графинчике наливка из смородины,

Мы наливаем — снова да ладом.

Ворчит старуха: «Ну, дорвался, ласковый.

Ведь девке-то на службу, слышь, Ефим».

«Да это ж послезавтра только, ясонька».

«Тогда и мне плесните заодним».

Какой рассвет сегодня над бараками —

Набивший зоб рябиновый снегирь.

Стрельчихи под таким рассветом плакали

И ехала Волконская в Сибирь,

И падали зэка в постель из ягеля —

Их не разбудит злобный вертухай…

Кровавые раздавленные ягоды

Рассвет, наевшись, сплюнул на сарай.

Мы ночку скоротали — не заметили.

Под солнцем обескровленного дня

Спешу домой. Застыли лужи. Ветрено.

Еще приду. Спою «Не для меня».

Лететь

На осевших сосновых воротах

Досыхает рыбацкая сеть.

Мне охрипшей прокуренной нотой

Над провинцией тихой лететь.

Здесь ответы — лишь «По фиг» и «На фиг»,

Здесь, старушечью келью храня,

С черно-белых простых фотографий

Перемершая смотрит родня,

Здесь в одном магазине — селедка,

Мыло, ситец, святые дары,

А в сарае целует залетка

Внучку-дуру — бестужи* шары.

Половина из нас — по залету

Заполняет родную страну…

Мне — охрипшей прокуренной нотой

По верхам — по векам — в глубину —

В ласку теплой чужой рукавицы,

В стариковский потертый вельвет…

Дотянуть. Долететь. Раствориться.

Смерти нет. Понимаете? Нет.

***

Я немного хочу: молока и картошки вареной,

Чтобы с пылу да с жару, с укропом, лавровым листом,

Чтоб парочка дурней из каменной, грязной Вероны

Настрогала детей и друг другу вставляла пистон:

Ревновали, ворчали, что денег всю жись не хватает,

Только чтоб не травились, пусть даже с великой любви…

Я немного хочу: бабкин термос «оттуль, из Китаю…

Ох, не воймуют руки, разбила…» — бабуль, не реви.

Я немного хочу: чтоб черемухой пахло и щами,

Чтоб орали до ночи с мячом во дворе пацаны.

Я немного хочу. Чтоб всегда мужики возвращались.

От веселой соседки. С работы. С гулянки. С войны.

***

Я читаю сказку: бабка и корыто, рыбка золотая — плавники дугой. В кухне пьяный батя спорит с дядей Витей, будто бы у русских рай совсем другой. Папиросой в шторке батя дырку выжег, Витя засмеялся: будет нам буза. Мамка пилит батю: пьяница да рыжий, нарисую бате черные глаза. А в раю, наверно, сладкая малина, кормят шоколадом, колой, шаурмой… Мишка тети-Танин, жирная скотина, мне кричал недавно: батя мой — не мой, что на самом деле батя — дядя Витя, и шептались бабки кучей на крыльце: «Ох, глаза-те черны… сходства не ищите, нету ни в повадке, ни в самом лице». Мама называет дядю Витю «мачо». Я раскрашу батю с головы до пят… а в раю, наверно, бабки не судачат, и не топит Мишка маленьких котят.

«Провожу Витюху… Не играй у печки. Маме скажешь: пили с дядей Витей морс». А в раю, наверно, теплые крылечки — чтобы пьяный батя ночью не замерз…

больше творчества — stihi.ru/avtor/venik4

интервью подготовил Пётр Алёшкин