О произведениях Валерия казакова

Владимир ЯРАНЦЕВ
 
СЛУЖИТЬ, ЛЮБЯ
В. Казаков. Асфальт и тени.
 
Чтобы летать на небо, надо твердо стоять на земле. Чтобы писать о «небесных» чувствах, надо быть очень земным. В общем, без «физики» нет «лирики», а мира без войны — таков закон подлинного творчества. Закон без формул и чисел, но от того не менее точный и верный.
В. Казаков как раз такой обоюдный писатель, который пишет о жизни, не забывая о смерти. И поэтому, по все той же нелогичной логике искусства все рассказы и повести писателя об одном — о любви. Для этого автору небольшой книги «Асфальт и тени» не нужно много слов, больших и путаных сюжетов, лишних фактов и аргументов. Ему хватает мини-рассказа, балансирующего на грани лирической миниатюры, притчи и даже шаржа с амбициозными, но ранимыми героями. Часто писателю, описывает ли он будни отставного чиновника, пленного солдата чеченской войны, влюбленного мечтателя, достаточно одного случая, происшествия, факта или намека на них, чтобы сразу взмыть в «небо», попутно выстраивая концепцию жизни.
Сначала о чиновнике — первом по значимости, весу, частоте упоминания в коллекции героев В. Казакова В рассказе «Овсяная каша» именно это блюдо, принимаемое старослужащим московским чиновником, утром перед выходом на работу, вырастает в символ принадлежности к клану избранных. Происходит это тогда, когда в первый день выхода на пенсию он вдруг чувствует, что сия каша — не больше чем ритуал, дежурное блюдо, оказавшееся на поверку весьма неаппетитным. Жизнь Ивана Макаровича Христолапова, который до сих пор считал себя «надежным и верным винтиком бюрократической машины», достигший «верха служебного продвижения» — Старой Площади (местонахождение ЦК КПСС), так сказать, с точки зрения каши, была не что иное, как пресная овсянка. Казалось бы, героя ждет разочарование, а может, и отчаяние (легко ли перечеркнуть то, что составляло смысл жизни?). Но он не унывает, так как «до отправления дачной электрички оставалось почти пятьдесят минут», а значит, жизнь продолжается. Или начинается заново? Наверное, новоиспеченному пенсионеру еще только предстоит понять, религией или овсяной кашей была для него его работа? Ведь он по-прежнему не верит брюзжанию жены по поводу сословия «карьеристов и негодяев».
Впрочем, писатель чужд идеализации чиновничества: слишком уж одиозным оно было на Руси испокон веку. Взяточничество — вот тот синоним, с которым обычно рифмовалось слово «чиновник». Показывая сложную душевную борьбу в сознании Павла Мироновича Кочергина, героя рассказа «Искушение столоначальника», В. Казаков отчасти реабилитирует профессию (к которой, кстати, сам принадлежит: он полпред президента сначала в Красноярском крае, а затем в Кемеровской области). А с другой стороны, честно, как причастный к чиновничеству, признается в той опасности, которой чревата сия глубоко не русская, занесенная Петром I от «немцев» работа. Уже заслужив репутацию честного кабинетного служаки, герой рассказа однажды не выдерживает искушения и сует в ящик своего письменного стола оставленный посетителем конверт, принимая его за взятку. Последующее поведение российского «столоначальника» определяется внутренним диалогом двух Корчагиных, «вечных спорщиков» — «честного» и «наглого», где, кажется, вот-вот верх возьмет второй: «Да ты что, полный дурак? Иди хоть посмотри, что сунули… Ишачу как проклятый за гроши, а все гребут под себя, квартиры покупают, дачи строят, на Кипрах да Канарах животы греют…» В ответ на возражения «честного» («А как же понятия чести, стыда?»), «наглый» еще более наглеет: «А ты не растлевайся! Ты на старость копи, чтобы тем же детям обузой не быть…» Но автор спасает от бесчестия Кочергина анекдотической развязкой: выясняется, что конверт был не со взяткой, а с документами, и был просто забыт. В довершение, Корчагин, словно в насмешку, получает доллароподобные билеты лотереи «Искушение».
Рассказы В. Казакова на чиновничью тематику выглядят наиболее «реалистичными» в книге, полной лирики и загадок любви. Они, как правило, имеют четкий сюжет и тот психологический контекст, который заставляет вспомнить ХIХ век, «объяснявший» человека не только его внутренней, но и «внешней» жизнью — политикой, экономикой, просто «средой», наконец. Как это и происходит в рассказах «Наместник грома», «Губернское собрание», «Первый день сурка», «Фанат дружбы». Нечистоплотность и ритуальное казнокрадство, превращение большей части современных чиновников в героев криминальных фельетонов объясняются здесь теми условиями, в которые он поставлен в годы ельцинских «реформ». Так, в рассказе «Фанат дружбы» «партийный генерал», то есть аппаратчик высокого полета Петр Васильевич с легкостью клюет на «щекотливое» предложение некоего Альберта Ноевича, клерка промышленно-финансовой группы, уступить «две гос. должности в неких небедных регионах». При этом оба стараются скрыть свои нечистые помыслы за словесную шелуху, шифруются, следуя иезуитскому этикету аппаратной дипломатии. Но оба прекрасно понимают, что речь идет об использовании должности в корыстных целях. Иначе говоря, о продаже души золотому тельцу: неслучайно у покупателя библейское отчество — Ноевич.
Можно ли спастись от духовной коррупции на войне, где лукавить, кажется, невозможно: вот он враг, бей его, проявляй героизм, защищай отечество. Но, оказывается, что современная война еще более бесчестна и коррумпирована, чем аппаратные торги. Рассказы «Покойник» и «Пятьдесят баксов» (опубликованы в «Сибирских огнях», 2002, № 6) — впечатляющие свидетельства того, как война уродует не готовых к звериной ожесточенности врага, его коварству и лжи. Альберт Гузов, герой «Покойника», испытал на себе все прелести участи «кавказского пленника»: побои, издевательства, унижения. Он с легкостью идет на предательство, оправдывая этот незначительный факт униженностью в первую очередь чеченцев: «Чехи нас бьют, а что нас не бить, когда мы им такого натворили, что за полвека не разгребешь». Едва ли можно честно, лоб в лоб, воевать, имея такой комплекс неполноценности с обеих сторон. И те и другие в этой войне только бесчестят себя: одни тем, что, не хуже чиновника-взяточника, дают себя подкупить «мировому империализму» за пресловутые баксы, а потом ими же платят наемникам и предателям, а другие тем, что разрешают себе быть подкупленными, скатываясь в пучину трусости и деградации. Впрочем, убивает своих и принимает ислам Алик-Ахмед уже будучи дважды «покойником»: сначала духовно «зарезал» себя сам, потом его «похоронило» государство, прислав извещение родителям. Так есть ли место героизму там, где воюют «покойники», и есть ли что-нибудь омерзительнее войны, особенно во времена господства денег, да еще «зеленых»?
В другом рассказе, так и названном «Пятьдесят баксов» лейтенант Дмитрий Брас совсем не трус и не предатель. Наоборот, он бесстрашен и решителен, да к тому же любитель подраться. Один только недостаток перечеркивает его образ героя: нежелание служить (командовать солдатами) всего за пятьдесят долларов в месяц. Ибо ценит он себя куда больше, чем родина — в «две с половиной, а то и три штуки зеленых», многозначительно сравнивая эту зарплату с чиновничье-министерской. Но стоило молчаливому лейтенанту произнести эту роковую фразу, озвучив заветное «зеленое» желание, как тут же его настигает пуля снайпера. «Всего за полтинник баксов, бля…» — такой была «последняя вспышка в его угасающем сознании». Оба рассказа, написанные в жесткой, почти бесстрастной манере военных хроник, являются приговором не героям (они себя не столько судят, сколько заживо хоронят) и даже не войне (встретиться в открытую с врагом благороднее и честнее), а подлости, которую так удобно прикрывать крупными суммами в долларах. Не зря Алик-Ахмед так радуется «заработанным» (на расстреле своих!) иудиным деньгам: «У себя в колхозе он столько бы и за год не заработал». Не зря и Дмитрий Брас ненавидит этих «клоунов» с автоматами, набранных военкоматами из «тех, кто не успел разбежаться», и кого он называет не солдатами, а «образинами позорными» — они ведь воюют не за деньги, а по глупости.
Любовь к деньгам, словно говорит В. Казаков, всегда приводит к смерти, не физической, так к духовной. Настоящая любовь бескорыстна и воздушна, так как тянет или в небеса, или в грезы. Неожидан и удивителен этот резкий переход в книге писателя от будней ратных и аппаратных к лирике нежных чувств. Не всегда это выглядит здесь естественно и без приторности. Иногда сентиментальность, чуть ли не 18 века нет-нет, да и поразит обоняние своим сладковатым душком. Так, с особенной осторожностью, боясь срывов автора в подобные «сантименты», читаешь рассказ «Драпежная птушка» («Хищная птица», в переводе с белорусского). Здесь юный Костусь, где-то в полесских чащобах, встречает необычную девушку по имени Полеся, говорящую на древнебелорусском языке. Вместе они отплывают куда-то «в туман», и начинаются чудеса. Герою кажется, что за бортом лодки струится не вода, а «само время, которое в белесом мареве жило по своим, непонятным для людей законам». Любовь двух, очарованных безвременной любовью, столь же чужда прозаической речи, как вода не похожа на туман: «Как и все люди с неба, я пришла, чтобы ты продлил меня в веках…Я былью земною была и небылью звездной, в мечтах мы встречались с тобой, мой любимый». Впрочем, подобно А. Куприну, рядом с Олесей создавшем и чувственную Суламифь, В. Казаков вносит черточки эротизма в отношения Костуся и Полеси: «Космос двух противоположных и взаимодополняющих начал, причудливо переплетая тела, сильнее спрессовывал их друг в друга».
Надо сказать, что в иных рассказах эта нотка начинает звучать громче, показывая неподдельный интерес автора к этой вполне земной ипостаси любви. Так, в рассказе «Осенняя скамейка» замминистра Виктор Анатольевич Рестецкий не прочь «флиртануть с какой-нибудь длинноногой оторвочкой из топ-моделей». Да и с женой у него, пятидесятичетырехлетнего, отношения далеко не платонические, и между ними частенько случаются эротические «неожиданности» где-нибудь на кухне. И вот, благодаря случаю, его вдруг горячо взволновало «молодое упругое тело формирующейся женщины» — дочери друга, которую надо выручать из беды. И он ее выручил, получив взамен влюбленный девичий взгляд и еще сильнее начиная «бояться влюбиться» в собственную жену. Не потому ли, что не пришлось бы уже флиртовать с «оторвочками»? На этот вопрос вряд ли ответит и сам автор, настолько тесно психология благополучного чиновника переплетена тут с эротическими фантазиями, армейской дружбой (помогает Вике как дочери боевого товарища) и суровой криминальной действительностью (Рестецкий поставил точку в деле Вики на дружеской бандитской «стрелке»).
В этом смысле данный рассказ, как в зеркале, отразил особенности прозы В. Казакова — описательно и психологически точной, умеющей заострить интригу, экономя при этом в художественных средствах. Но если на малом поле мини-рассказа автор пытается скрестить тяглового «коня» откровенной, подчас разоблачительной тематики и трепетную «лань» столь же откровенной «лирики», то не всегда это выходит гармонично и тонко, как в предыдущем рассказе. Не все гладко у В. Казакова и с любовными «узлами», которые он вяжет подчас весьма замысловато. Так, рассказ «Сладкий срам» собрал в одной компании странного деда Тимоху с «неразгаданной тайной в глазах», его любовницу 17-летнюю Марину-Махоньку и двух друзей, один из которых внук деда — Леонид. Всех троих связывает банка с «золотишком», доставшаяся деду от прадедов, а внуку — от деда за женитьбу на забеременевшей от него Марине. Деда терзает «срам и грех», внука — стыд за «развратного» деда, друга внука, рассказчика истории — загадка этой свадьбы. «Леонид, вы меня пугаете», — только и может он сказать, слушая друга и пытаясь ему помочь. А что же Марина, сбежавшая и от родителей и затем от деда? Не сбежит ли она и от Леньки, раз уж привыкла к «сладкому сраму»? Кажется, что рассказ больше об этих любовных бегах, чем об обстоятельствах, сведших всех троих воедино. И это снижает доверие к подлинности истории, которая могла произойти где-нибудь в дореволюционной провинции, в рассказах И. Бунина или М. Арцыбашева, чем в постперестроечной России, забывшей само слово «срам».
Больше похожа на правду повесть «Межлизень», где за неуклюжими псевдонимами скрываются фигуранты истории о вознесении и падении генерала Лебедя — секретаря Совета Безопасности в 1996 году. Темы чиновничьих игр, армейского подхода к проблемам мирной жизни, а также любви и блуда на министерских паркетах здесь развертываются на куда большем пространстве повести и должны были сцементироваться вокруг главного героя. Но слишком уж Плавский (псевдоним Лебедя), с какого боку ни заходи, противоречивая личность, чтобы повесть удалась. К сожалению, генерал больше умеет говорить, чем продуманно действовать. «Перед ним (одним из подчиненных генерала. —В.Я) медленно раскручивалось невидимое колесо взаимопроникновения энергий скрытого смысла. Древнейшая и пугающая магия постепенно обретала силу мистерии»… И далее следуют восторги по поводу «ни с чем не сравнимом чувстве сопереживания» и «дикой энергии сопричастности». И такого-то богатыря биоэнергетики свалило какое-то убогое чиновничье закулисье, «серые кардиналы» из Кремля! Это ведь против них и их агента в юбке — Инги, укладывающей всех молодых и перспективных в постель, и направлена эта повесть с названием, производным от типично чиновничьего глагола «лизать». В паре с рассказом «Бездомная душа» о смерти все того же генерала эта повесть предстает как сплошное недоумение перед загадкой русской души в мундире: «Не разгадали его вовремя и те, чье сегодня право управлять этой землей. Рыка его напускного боялись, а он кротким был. Жену любил, и баб всегда себе под нее подбирал и возрастом, и фигурой…» По сути, этот рассказ с диалогом Души и Смерти об осужденном на бездомность генерале — философский комментарий к повести.
Тяга к философствованию и жанру афоризма, требующего концентрации мысли и слова, автор реализует в своих «Абибоках» (белорусский аналог «затесей» или «камешков на ладони»). В них он, как бы заново повторяя заветные мысли своих рассказов, выкладывает мозаику своей философии служивого человека с ранимой душой лирика. Все это вполне афористически и образно передается одной крылатой фразой, рожденной в недрах аппарата: «Чиновники — пыль на сапогах власти, но чтобы ее смахнуть надо нагнуться». И даже любовь, при всей невыразимости ее сути, выступает у В. Казакова как нечто близкое служению родине и отечеству: «Надо беречь то, что отпущено судьбой, растить детей, ждать внуков и длиться в веках». В этом, на наш взгляд, и заключается своеобразие творчества В. Казакова, который пишет о жизни так же интересно, просто и значительно, как и любит ее и служит ей.