Владимир Коренев: «Пырьев мне сказал, чтобы я перестал играть героев-любовников!»

Он родился у моря, вырос в семье морского офицера, воплотил на советском экране самого романтичного героя, да так и остался для миллионов Ихтиандром из фильма «Человек-амфибия».

Он не любит делиться сокровенным и неохотно соглашается на интервью. Но когда начинает говорить, ловишь себя на волнующей мысли, что его душа действительно принадлежит морской стихии. Что это: влияние кинематографического образа, созданного полвека назад, или же магнетизм незаурядной личности? Владимир Борисович Коренев, Народный артист России, ведущий актер Московского драматического театра им. К.С. Станиславского, профессор, художественный руководитель Театрального факультета ИГУМО — о времени и о себе.

 

— Владимир Борисович, вы — в кого?

— Я своей родословной толком не знаю. Все мы живем как айтматовские манкурты, из прошлого ничего не помним. Пределы родовой памяти — родители наших родителей. Вот и я помню свою бабушку из Бурятии, маму отца, у нее были раскосые глаза и кожа, как пергамент. Родителей мамы знаю лишь по рассказам, я их уже не застал. Когда началась война, с моим отцом связь оказалась потеряна. Мама, бабушка, я и сестра Наташа уехали, нас эвакуировали куда-то на Кавказ. А отец воевал в Крыму. Если судить по рассказам — страшное было время… Но нашу семью война пощадила: отец нашел нас и мы вместе оказались в послевоенной Ялте.

 

— Ваш отец носил на кителе золотые погоны контр-адмирала. Каким он был?

— Отец вовсе не походил на бурята, напротив, имел европейскую внешность. Он был необычайно красив, породист, одевался, несмотря на трудности тех лет, с шиком, костюмы заказывал только у самых дорогих портных. Его аристократичность проявлялась не только во внешнем облике, он прекрасно разбирался в искусстве, знал несколько иностранных языков, играл на многих музыкальных инструментах, писал стихи… Это ушедшая натура благородной эпохи, такие герои остались лишь в литературе. Он был настоящим морским офицером, а это — отдельная категория людей. Я понимал, что мой отец — герой. Когда мы с ним сидели на пляже, я гордился им безмерно. Он, еще молодой человек, имел на теле множество шрамов — коричневых рубцов, они остались от вырезанных осколков: шестнадцать осколочных ранений, три пулевых ранения, пережил две контузии. Могу лишь догадываться, в каких страшных военных переделках оказывался отец. Говорят, шрамы украшают мужчину.

 

— Это было поколение мужественных людей. Теперь таких нет, измельчала порода?

— Я не верю, что нынешнее поколение могло ли бы вынести подобные муки, выдержать все тяготы военного времени и выиграть самую кровопролитную войну. Наша молодежь подверглась растлению, всех поразило вирус цинизма, слово «патриотизм» обрело какой-то гадкий оттенок. А ведь античный термин patria означает «родина». Лишившись патриотизма, мы лишаем себя основополагающей духовной ценности. Я думаю, что некие силы профессионально занимаются пропагандой, направленной на уничтожение духовности у молодых людей. Сегодня наше общество напоминает горького пьяницу, который выносит из дома последнее, теряет все, что было собрано предками.

 

— Сегодня и рожать-то стало не модно, а раньше в семьях, как правило, было по десятку детей.

— У моего деда по маминой линии, Василия Орличенко, было двенадцать детей. Правда, от двух жен, первая умерла. Моя мама родилась от второго брака. Видно, дед Василий был крепкий, умер в возрасте за девяносто лет, да и то — надорвался на работе. Трудился до последнего — семья, хозяйство под Севастополем. Не знаю, как его не раскулачили, судя по рассказам опять же, двор был зажиточный: коровы, волы, лошади. На самом деле — обычная крестьянская практика: большая семья жила как трудовая коммуна.

 

— В годы вашей юности к людям искусства относились с благоговением, и, кажется, талантливых актеров было больше…

— Статус театра вообще был очень высок, а занятия в студии Ивана Даниловича шли на уровне профессиональной учебной подготовки. Никто из студийцев даже не сомневался в выборе профессии. Первым поступил Виталий Коняев — в Театральное училище им. М.С. Щепкина, он был немного постарше. И мы белой завистью завидовали, когда он приехал из Москвы на каникулы — с рассказами, с фотографиями. А потом и мы поступили в разные вузы. Мне кажется, все ученики Ивана Россомахина имели право стать актерами, поскольку были людьми одаренными.

 

 

— Но вы ведь выделялись еще и внешностью, вас просто нельзя было не заметить, так? Наверное, мало на экзамене просто талантливо прочесть басню, нужно еще и чем-то удивить?

— Внешность тоже имеет значение, конечно. Но тогда среди поступающих были и получше меня. Принято считать, что мастер набирает курс по принципу набора типажей в «Горе от ума» — если роли разойдутся по актерам, то такая труппа может сыграть любой репертуар. Но я потом поинтересовался у руководителя, почему именно нас он выбрал на прослушивании? И он ответил, что не может объяснить: интуиция — дело субъективное: «Вот чувствуешь, что тут что-то получится, человек может добиться чего-то — и все»… Я сам уже одиннадцать лет руковожу театральным факультетом. И мне тоже иной раз первокурсники задают такой вопрос: почему мы? Не знаю. Видимо, все та же интуиция. И — глаза, глаза должны быть особенные. Я должен видеть, что человек любит театр по-настоящему, а не идет в искусство за славой и деньгами…

 

— А вы не ошибались в выборе студентов?

— Почти никогда не ошибался. В момент приема экзаменов на самом деле и у абитуриента, и у педагога обостряются все чувства. И я не знаю, что есть «театральная педагогика» в большей степени — наука или искусство. Наверное, на границе между тем и другим. У нас вузы воспитывают актеров и режиссеров, но ни один вуз не воспитывает театрального учителя. Далеко не всякий хороший артист может стать хорошим педагогом, впрочем, и наоборот. Каким должен быть хороший педагог? Не знаю. Тут все индивидуально. Вот я по призванию — проповедник. Такая у меня натура, я, как поп, — накапливается что-то, и я должен делиться. Иначе меня распирает изнутри, как глухонемого энциклопедиста. А занимаясь со студентами, я получаю возможность с ними разговаривать. Это, наверное, самое интересное в жизни — обучая, учиться самому, воспитывать личность. В искусстве все должно быть маркировано личностью человека, только тогда оно — искусство. Ремесло лишено личностной силы.

 

— Но есть же «школы», «направления», кумиры? А кумирам — подражают. Разве это плохо?

— В искусстве нельзя ни за кем становиться в очередь. Да, ремесло — основа, ремеслу можно научить. Но надо запустить механизм собственного творчества — вот задача настоящего педагога. Работая с актером, нужно не просто научить его избавляться от волнения, нужно дать ему возможность получать удовольствие от профессии, самовыражение актера — его важнейшая задача. Педагог должен развить его индивидуальность до размеров общественного интереса. Я часто перечитываю Пушкина. Подряд листаю сборник и вижу, что он писал «по долгу», что — «для души». И у Пушкина есть неровные стихи. Выпивал с другом или соблазнял женщину — надо что-то преувеличенно-хорошее написать. Есть пушкинские стихи — упражнения профессионала. Но есть и такие, что выходят далеко за пределы ремесла, и более прекрасных слов сыскать трудно. Когда он пишет о Керн — это шедевр, это искусство… Однако если бы поэту сказали: «Пушкин, отбери сам из своих стихов — для вечности». Думаю, он выбрал бы очень мало.

 

— К сожалению, художник тоже должен зарабатывать на хлеб насущный, и не только себе, но и детям.

— Жизнь, конечно, отнимает свое, нужно работать за деньги.

Словами того же Пушкина: «Позвольте просто вам сказать: не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». И все же, чем ремесленник отличается от художника? Ремесленник ставит перед собой выполнимую задачу. А художник — невыполнимую. Но если художник в решении своей невыполнимой задачи дойдет хотя бы до середины — он уйдет дальше ремесленника, который в своей задаче дошел до конца.

Вот этот зазор между целями, одна из которых — на расстоянии вытянутой руки, а другая — на уровне горизонта, и есть искусство. Его нельзя ничем измерить, его можно лишь почувствовать. И очень хорошо, что в искусстве все субъективно. Это — дактилоскопический рисунок индивидуальности, он не повторяется, как строение кожных узоров пальцев или радужная оболочка глаз. Но хороший педагог может эту индивидуальность в человеке увидеть и развить. А меришь только по себе, иного критерия, кроме как личный опыт, нет.

 

— Сейчас в обществе укоренилось, что главная ценность — деньги. У всех одна забота: как заработать в принципе и как заработать еще больше. Людям творческим приходится считаться с заданными обстоятельствами, мутировать и ассимилироваться…

— Деньги ничего не решают. Однако капитализм диктует свои правила, и молодое поколение приняло ложную формулировку как должное. Сегодня в России сложилась чудовищная политико-экономическая формация. Мне могут возразить, что российский социализм так же страшен, как российский капитализм. Да. Но в основе социализма все-таки лежала идея социальной справедливости, пусть и утопическая, далекая от эллинского социализма Платона. Сейчас наступил кризис индивидуализма, точка всеобщего личностного саморазрушения. И стало понятно: это путь в «никуда». Я много лет преподаю и имею возможность сравнивать. Года три назад среди московских старшеклассников был проведен опрос: чем вы хотите заниматься? И большинство ответов были: «бизнесом». Но вряд ли все эти подростки действительно хотят идти в торговлю или в бухгалтерию. Просто общество, родители подвели к мысли о «бизнесе». Но разве сделает человек карьеру в деле, которое ему не нравится? Никогда! Человеку можно внушить страх перед реальностью, внушить алгоритм простейших действий. Но ждать, что он добьется успеха в навязанном деле, бессмысленно. Не добьется. Вот талант свой угробит, жизнь растратит напрасно, а за порогом тридцати–сорока лет обратного пути не будет.

 

— Нелюбовь к профессии, конечно, может разрушить жизнь, примеров множество… Но что делать? Сегодня даже взрослым трудно понять себя и мир, не то что подросткам.

— Делать одно — доверять себе. Приходить в «свою» профессию вовремя. Ошибка обходится слишком дорого. Я говорю не только о творческих профессиях. Любая деятельность требует призвания и таланта. А ведь сегодня уже не говорится о человеке труда в самом широком смысле, о том, кто создает материальные и духовные ценности, он будто бы стерт со страниц нашей прессы. Все издания интересуют только преуспевающие герои, успех любой ценой, вне зависимости от наличия таланта. Но известным можно стать и будучи бездарностью. Сегодня, чтобы петь на эстраде, не надо иметь голос, слух, обаяние. Сегодня на эстраде не певцы, а «проекты». Не могу их слушать — это плохая самодеятельность. А ведь на ее «раскручивание» и пропаганду идут колоссальные средства. И зритель привыкает. А молодой зритель начинает считать это нормой. Проблема культурного воспитания — национальная проблема, умалчивать об этом — преступление.

 

— Как вы думаете, зачем современный зритель идет в театр сегодня? Чем его можно увлечь?

— Конечно, только хорошим сюжетом и глубиной. Не понимаю, что за явление такое — «актуальный театр». Сценическое искусство не «апеллирует к социальному индивиду», оно ищет горячего эмоционального отклика у чувствующего человека. Однажды приятель пригласил меня на спектакль «Идиот» в одном из московских театров. Я посмотрел первый акт и ушел в антракте. А приятель заметил пустое кресло и тут же позвонил мне: где ты, что случилось? Пришлось говорить начистоту. И я ему сказал: «Знаешь, у меня вдруг возникло впечатление, что дома сломался кухонный кран, я вызвал водопроводчика, а водопроводчик перед тем прочитал роман «Идиот» и стал мне его с восторгом пересказывать вместо того, чтоб заняться починкой. Так вот, мне не нужно, чтобы Достоевского со сцены пересказывал водопроводчик. Если я прихожу в театр, я хочу встретиться с умным собеседником, который растолкует мне что-то об этой жизни, до чего я не смог додуматься сам». Театр — это, конечно же, в первую очередь качество размышлений, уровень понимания. Обязанность театра — быть лекарем человеческой души. А сейчас традиционную для русской культуры особенность — духовность — многие режиссеры пытаются заместить суррогатом из теленовостей, банальных сентенций и фальшивых истин. Я часто думаю о забвении и о том, как эта страшная река вымывает из человеческой памяти все прекрасное. Нет, чтобы золото оставалось — и золото вымывает, остается всякая дрянь… У меня хроническая бессонница уже лет тридцать от этих дум…

 
 

автор: Татьяна Короткова