(о романе Татьяны Жариковой «Петропавловская крепость»)
Чтобы понять, отчего это я из всех пишущих по-русски женщин, выбрал для этой книги именно Татьяну Жарикову, а не убогую, как стилиста, но жутко разрекламированную «братками» и московским бомондом бывшую милицейскую подполковничиху, уволенную по подозрению в связи с преступным миром из МВД, детективкессу Маринину, не авторесс целой авоськи книг, которые мне принесла дочь, чтобы я ознакомился с современными будто бы наиболее читаемыми литераторшами, я должен сказать, что маленький роман ее «Петропавловская крепость» читал в первый раз еще в рукописи в годы учебы в Литинституте. И мне тогда показалось, что женщина подобной вещи просто не может написать.
Почему?
Потому что написано слишком плотно, слишком четко, с выверенными оценками и определениями каждого движения героя, каждого поступка его, каждого слова. Уникальное, стоит признаться, качество для литератора-женщины. Обычно тексты дам-прозаиков грешат многословием, отсутствием строгой концепции, поисками велеречивых метафор именно там, где достаточно использовать одно-единственное слово. Ибо женская стилистика подразумевает, как правило, организации текста, как способа не столько самовыражения, сколько самоукрашательства. Если уж начнут, к примеру, всевозможные Дашковы, Устиновы, Донцовы, Поляковы и прочие детевтикессы брать в качестве героинь современных эмансипированных интеллектуалок, то обязательно наградят их особого цвета волосами (чаще всего рыжими), обязательно наградят их изуверски старомодными именами, бывшими в ходу у наших прапрапрапрабабушек, а также именно теми телесными достоинствами, которые мечтали бы иметь сами. А уж дальше разрабатывают один общий сюжет, в основе которого лежит выгодный брак детевтикессы на супермиллиардере, который по отношению ко всем подонок, но в сию рыжую даму влюбляется раз и навсегда, становясь без всякого повода для этого благородным и честным.
Т. Жарикова не имеет ничего общего с авторессами этой макулатуры в разноцветных обложках. Она — писатель настоящий, ибо волнует ее не наличность в карманах и в сейфах ее героев, а его больная душа. Именно больная, ибо со здоровой душой в настоящей современной русской литературе может быть только труп. И болезнь у героев настоящей современной литературы общая — совесть. Все прочие патологии психики, изучению которых посвятил жизнь Ф. Кафка, заразив этой фобией сотни тысяч писателей во всем мире, интересны авторессам русскоязычных поделок под польку Хмелевскую так называемых «иронических детективов». Высокоталантливая польская писательница, написав два хороших романа в вышеназванном жанре, захламила польские и русские прилавки массой откровенной ерунды, а русские ее продолжательницы пока что ничего близкого к романам «Все красное» и «Что сказал покойник» так и не написали. Ну, не получилось, что тут поделаешь…
А вот у Т. Жариковой получилось написать давным-давно и издать в начале 21 века роман, какой не в состоянии была бы написать и сама Жорж Санд или В Токарева, и уж тем более Хмелевская или Маринина. И это — названная выше книга «Петропавловская крепость». История ареста и содержания в страшном каземате, а потом процедура «расстреляния» Федора Михайловича Достоевского. Того самого — автора «Подростка» и «Игрока»
Почему для сообщения о сути этой книги потребовалось столь большое предисловие, которое может показаться кое-кому антифеминистским?
Потому что роман Т. Жариковой написан, повторяю, так, как женщины романов не пишут. Не помни я этой рукописи вот уже четверть века, я бы сказал, что написал ее муж писательницы Петр Алешкин, а потом передарил ей авторство. И, мне кажется, кое-кто подобное в каких-то окололитературных кулуарах произносит.
Так вот, заявляю вслух: автор этой очень мужественной, художественно блестящей и очень точной по стилистике книги — женщина. Судя по портрету работы художника О. Игнатова, воспроизведенного на заднике обложки, очаровательная, самоуглубленная и очень добрая. Такие лица писались Тропининым. В них есть такая умиротворенность, такой покой, что возникает желание смотреть на них долго.
А внутри книги — рубленная проза:
«В камере Достоевский медленно бродил из угла в угол, сжимал, тер зябнущие руки, хрустел пальцами. Половицы поскрипывали, вздыхали под его ногами…»
Слово «медленно» вкупе с чеканным ритмом предложений создают эффект присутствия читателя в каземате тотчас по началу чтения шестой главы. И этот эффект имеет быть до самого выхода Достоевского из тюрьмы в арестантскую карету, внутри которой ему предстоит доехать до места казни. Там — тоже закрытое помещение, но все-таки оно выглядит не так, как место заключение и место допросов:
«Окно кареты сбоку затянуто толстым слоем инея. Ничего не видно. Только слышны разговоры, топот копыт, скрип снега… Федор Михайлович отвернулся к окну и стал соскабливать ногтем иней со стекла, дышать на него. Протаял дырочку и приник глазом. Увидел каменные дома, прохожих на тротуаре. Люди останавливались, глядели на необычный поток карет, сопровождаемых эскадроном жандармов… Стекло быстро затягивало пленкой инея, и Достоевский быстро оттаивал дырочку, жадно смотрел на прохожих, на густой утренний дым над крышами…»
Два раза слово «быстро». Это — не тавтология, это — рефрен для подсознания читателя: стучат копыта по снегу, мельтешат фасады зданий, незнакомые лица на мгновение возникают и пропадают. Е суета, а словно мириады застывших в морозном воздухе мгновений, череда знаков, за каждым из которых существует целая собственная вселенная. Мир, увиденный писателем словно заново. Все точно, все узнаваемо, все видано и нами самими не раз. Но…
Это взгляд человека, который просидел в одиночке довольно долго, не видел вне стен тюрьмы ничего, кроме клочка неба над головой во время прогулок в каменном мешке. И — как точно уловлено — выходящий из застенка человек (даже не выходящий, а вот так — подглядывающий в дырочку, которую сам продышал в изморози) видит не все то, что означается, как правило, один словом «Свобода», а лишь детали, при этом те, что в данный момент не являются жизненно важными для него.
Т. Жарикова могла ведь написать и про то, как свежий морозный воздух резанул по легким узника, описать момент отпирания ворот и выезда кареты с тюремного двора, оснастить весь путь продвижения к месту казни огромным числом эпитетов, метафор, касающихся внутренних переживаний героя, томящегося неизвестностью. Так поступают многие литераторы, когда описывают подобного рода события.
Но Татьяна Васильевна по-мужски обрубает все сантименты и пишет именно так, как должен видеть и чувствовать весь свой скорбный путь к месту казни двадцатишестилетний Федор Михайлович Достоевский, который спустя двадцать лет в уста своего героя романа «Идиот» князя Мышкина вложит историю, которую тот видел в Швейцарии: процесс казни человека. Все те чувства, что вложил в героя своего рассказа князь Мышкин, есть взгляд на казнимого со стороны, то, как должен был, по мнению Мышкина, чувствовать убийца в ожидании собственной смерти. Достоевский, еще не зная об уготованной ему участи, видит мир так, как видит узник, которому еще предстоит жить и жить. Он видит то, что важно видеть человеку живущему, а не умирающему и прощающемуся с миром: каменные дома, слегка любопытствующих прохожих, дым из труб, идущий, как следует ему идти в студеный день — вертикально вверх.
Это уже потом — после встречи с товарищами по кружку Петрашевского, после растерянных слов их:
— Куда нас ведут? Что сейчас будет?… На каторгу?.. В рудники, должно… А эшафот? Зачем эшафот? И столбы? — Достоевский будет жить, как бы наблюдая за происходящим, и одновременно накапливать в себе тысячи сиюмгновенных ощущений, и оценивать их в подсознании своем умом человека, уже почти что мертвого, то есть разрозненно, хаотично, растерянно, не понимая сути происходящего. Расстрела не произошло…
«… Все дальнейшее пролетело, как в чаду: объятья, смех, слезы. Чтение нового приговора, треск ломающихся шпаг над головами ссылаемых в Сибирь, звон молотков… Потом было прощание с Михаилом Васильевичем (Петрашевским), тонкий звон бубенцов тройки, увозящей Петрашевского в Сибирь.
По прочтении романа вторично я вновь подумал: вот весь мир говорит об авторе «Преступления и наказания», как о гении всепланетарной и всевременной величины, а художественных произведений о нем практически нет. О ком только не написаны романы-биографии: о Марксе, о Ленине, о Черчилле, о Толстом, о Гоголе, о Стендале, о всех художниках-импрессионистах. Да мало ли людей, о которых миллионы людей знают больше по их биографиям, чем по тем произведениям, что создали они, и уж тем более по делам. А о Достоевском — лишь научные трактаты, литературоведческие статьи и практически ничего, как о человеке. Был в советское время фильм «с26 часов из жизни Достоевского», нудный и касающийся не личности художника, а его взаимоотношений с женой и приверженности к азартным играм. И — все.
По сию пору ведь нигде как следует не изучен и не объяснен сам парадокс ареста членов любительского литературного кружка Петрашевского николаевской охранкой и толком не объяснена суть обвинения петрашевцам. Имя Спешнева в советское время практически не упоминалось, даже при анализе формирования творческого кредо Достоевского, как автора «Бесов». А уж в современное бесовское время и тем паче нет таких. Самый переломный, самый трагический момент в жизни великого писателя, который фактически переломал автора сентиментальной повести «Неточка Незванова» и сотворил из него новую личность, не осмысливался ни одним из художников слова России до романа «Петропавловская крепость».
Потому поступок Т. Жариковой кажется мне заслуживающим внимание публики вдвойне. И то, что книга так долго пролежала в столе у автора, — это следствие как раз-таки того, что книгоиздательская Россия была не готова до определенного времени воспринять наличие женщины-писательницы, способной живописать литературного гения в момент катарсиса его души. Принеси подобную рукопись мужчина в издательство хотя бы 20 лет тому назад — публика возопила бы Осанну автору, масса именитых лауреатов искусала бы губы и истекла бы слюнями от зависти. А женскую рукопись на эту тему в те годы, мне думается, просто никто не стал читать.
И вот — первый прорыв!
Что следует из этого суждения? А то, что книги-дурновкусицы о рыжих блондинках, выходящих замуж за тут же становящихся порядочными миллиардеров все-таки России оказались нужны. Не будь этого вала жвачки для глаз, который научил русскую публику не шарахаться от женского имени на обложке книги, кто знает, когда бы кто из русских читателей узнал о тех людях, кто был в кружке петрашевцев, о характере взаимоотношений между молодым Достоевским и уже тогда знаменитейшим поэтом и издателем Н. Некрасовым. Не знал бы имени агента охранки, написавшего донос на молодых не революционеров даже, а так — недовольных невесть чем ребят: то крепостным правом в стране, то отсутствием присяжных заседателей в судах николаевской России.
Впрочем, не это главное. Я вдруг захотел перечитать «Братьев Карамазовых» и «Записки из мертвого дома». Родились какие-т о ассоциации в голове. Я вдруг подумал, что смогу теперь иначе увидеть ряд персонажей из числа каторжников, с которыми был Достоевский рядом и которых описал. А также пойму, наконец, почему именно Смердяков убил старшего сумасброда Карамазова. Почему другие сыновья не могли убить его. И никогда не хотели.
А вы? Вы уверены, что знаете ответ на эти вопросы? Прочитайте роман Т. Жариковой — и подумайте.
Да, кстати, выдал петрашевцев и Достоевского Федора Михайловича некий Антонелли. Запомните имя этого негодяя и передайте его потомкам.