голос в ночи

Лев Котюков

 
«Россия спасется творчеством», — эти слова, как последнее напутствие перед бедами земными оставил нам великий русский философ Иван Ильин. Но лукавый не дремлет и обкатывает эти вещие слова, будто камни в черных потоках великой лжи, — и все меньше и меньше трогают они душу, подобно совершенно обезличенному временем, великому изречению Федора Достоевского: «Красота спасет мир.»
«Ну, положим, спасет нас неизвестная красота и творчеством мы спасемся… Но когда?! После конца, когда все будет спасено, как уничтожено!..» — уныло толкаются мысли; никак не решив самого главного, пришли они в голову, или наоборот зачем-то вышли из головы.
А за окном!.. У!.. Беспредел ночной. Дождевой мрак. Безумие ветровое. И вопли нечеловеческие. Впору завязать глаза веревкой, чтобы не думать о повесившемся. Впрочем, кому быть повешенным, того не утопят. А ежели и утопят дождевой полночью, то солнечным полднем обязательно выловят и повесят, дабы не портил мировую гармонию.
Тяжко долгими русскими ночами. И тоска по родине на земле родной. И что там стихи? До них ли нынче при такой тоске? И совершенно неоспорима мысль, что поэзия начинается там, где кончается человек. И не звонит никто. И надо бы отключить телефон, дабы оставалась в душе надежда, что где-то помнят о тебе и, может быть, даже пытаются дозвониться. Срочно надо отключить, нельзя ведь жить совсем без надежды. Но в этот миг, вопреки очевидному и здравому смыслу вопреки, телефон тревожно и угрюмо звонит. И надо же, не ошиблись номером.
Звучат, одолев ночную немоту, слова дружеского привета, пробившись сквозь ревущее пространство, пронзают тяжелую тьму и пустоту напряженные острия поэтических строк. И теперь совершенно бесполезно отключать телефон, законы физики — ничто для поэзии и для поэтов. Поэзию не в силах никто отключить. И звучит в ночи голос. Это поэт Сергей Соколовский. «Наш железный танкист!» — как величают его коллеги, кто с любовью, а кто и наоборот. И не случайно величают, ибо Сергей — офицер-танкист запаса, а его покойный отец — герой Великой войны, участник знаменитой танковой бойни под Прохоровкой. И есть что-то поистине бронетанковое, несокрушимое в самой сути человеческого и поэтического характера Соколовского. Звучат в ночи стихи, не отпускают душу и чудится мне во Вселенском огне, над бездной ледяной, огромный танк в броне стихов. Но бессилен огонь смертоносный и тьма бездонная немощна перед танком Поэзии, — и бессмертен экипаж этого вечного танка… А стихи летят в ночь, остаются во времени, светятся во тьме и все разлуки-дым и прах перед встречей вечной:
 
Надежды импульсные дни
Не дотянули до рассвета.
Мы в этом мире не одни!
Спасибо, Господи, за это!
 
Как бы вскользь оборонил в ночной эфир эти строки Сергей Соколовский, но это пронзительное ощущение человеческого со-бытия в Боге, невозможности одиночества вечного, возможного в невозможном, повторимого в неповторимом многого стоит. Такое не придумаешь, это истинное. А от истинной поэзии в душе всегда остается нечто невыразимое в словах. Это нечто и есть частица Божьего бессмертия, которое мы обретаем в жизни земной, то неземное, о котором грезим, не понимая порой, что оно в нас. Поэзия есть одно из непременных условий сего обретения, ибо человек — сотворец Бога в мире земном и небесном. И не случайно я обмолвился в начале, что истинная поэзия начинается там, где кончается тот пресловутый «человек», которому ничто не чуждо — ни зависть, ни злоба, ни трусость, ни измена… Этот «человек» проваливается в самого себя, обращается в ничто, а поэзия остается навсегда, ибо самый великий поэт Вселенной — Господь. И не молкнут в ночи стихи:
 
День запишет уходящий,
Растеряв свое тепло, —
Перебор тоски знобящей
Там, где время истекло.
Я лежу, как винный ящик
В груде битого стекла,
А в душе — итог скорбящий —
Жизнь бесследно не прошла.
 
Время изначально противостоит поэзии, а время смутное противостоит поэзии с мощью стократной, ибо без уничтожения поэзии нельзя одолеть жизнь, поскольку жизнь и время абсолютно не нужны друг другу. И посему так называемое рыночное время объявляет поэзию убыточной отраслью жизни. А зачем она нам, ежели без прибыли?.. И самое страшное, что людей почти приучили жаждать прибыли даже от поэзии. Впрочем, после светокрушения гуманизма человека можно приучить к чему угодно. И приучают.
Еду в электричке, затолкавшись в толпу усталых, занятых дремой и чтивом людей, и как-то неуютно становится, когда респектабельный сосед по лавке, явно из новых полурусских, оторвавшись от пухлого, глянцевого детектива, с недоумением смотрит на книгу стихотворений в моих руках и снисходительно изрекает:
— Соколовский? Стихи? Не знаю! Неужто еще пишут?..
— Пишут, пишут… — спешу успокоить я дорожного соседа.
— М-да! Раньше я читал стихи… Твардовского, еще Долматовского… И Евтушенку… В «Новом мире» читал, А теперь нигде не читаю. Я думал, что после Твардовского и Долматовского все поэты повымерли, как мамонты. А вы говорите, что еще кое-где живут. Надо же! А этот Соколовский кто такой? Лауреат премии имени самого Твардовского. Надо же!.. Самоубийцы ваши поэты, если еще живут. Самоубийцы, хоть и премии получают. Полные самоубийцы! Безобразие!..
— Надо кому-то и самоубийствами заниматься, если вам некогда? — резко обрываю я разговор, открываю книгу и обжигаюсь о строки:
 
Когда меня друзья подстерегут
И, искалечив, бросят на дорогу,
Стихи мои, как мусор не сожгут,
И не засунут в урну у порога.
 
Им предстоит отсюда донести
Тяжелые контрасты полубрани,
Где искалеченный на полпути
Я был по доброте смертельно ранен.
И тревога полнит душу,вдруг оборвется голос в ночи, сгинет в пустоте без света и тьмы, и безмолвие, как незримый сон небытия, поглотит меня до конца. Но светится звучащая нить бытия в смертоносном просторе, пульсирует, искрится, не прерывается, продолжая и полня своей энергетикой небесный свет великой русской поэзии. Именно после таких пронзительных строк понимаешь сердцем, да и разумом, в конце концов, что поэзия это не то, что нужно, а то, без чего невозможно.
И звучит голос в ночи:
 
Я, завершив последний марш-бросок,
Опережаю помыслы благие,
Росту, как одинокий колосок,
Но жду, когда появятся другие.
……………………………………..
Молва дурная разнесется быстро, —
Мой порицатель глазом не моргнет.
Негодованье, как контрольный выстрел,
В неразберихе теныь мою добьет.
……………………………………..
Я со смертью спал, не брит, не стрижен,
А проснулся с Музой поутру.
Потому и Словом не обижен,
Потому, быть может, не умру.
 
Не обижен Словом Божьим Сергей Соколовский.. И вообще не очень обижен. Да и не советовал бы я никому обижать и обижаться на поэтов, бессмысленное это дело, да и небезопасное. И не случайны есенинские мотивы в стихах Соколовского, порой они даже умышленны до дерзости, ибо, продолжая традицию, настоящий поэт все равно хочет походить только на самого себя. Но не на того себя, который есть, а на другого себя, который на голову выше и на десять голов лучше нынешнего. Что ж, похвальное стремление, но ответственное и рисковое, поскольку весьма непросто, оставаясь собой, терять себя до конца. Возможно, я туманно выразился, но кому надо — поймут без расшифровки.
А в ночной эфир летит:
 
Я подпеваю нынче анархистам, —
Пора делить всем миром барахло.
А «мерседесы» раздарить танкистам.
Живи, Страна? Да здравствует Махно!
 
Как говорится, веселись народ! Веселись, народ честной, чесночный! Ай да Соколовский, ай да, …танкист ты наш железный! Трижды прав Сергей Есенин: «Не умру я, мой друг, никогда!» И полнит русскую ночь голос живой:
 
Я в темноте не различал погоны.
Среди друзей врагов не замечал.
Мне диктовали новые законы,
А я законы Божьи изучал.
 
Когда я рвал бинты дезинформаций,
Смывая кровь бессмысленной борьбы,
Глушила тьма сигнал небесных раций
И разбирала избы на гробы.
 
Глушила, глушила, да не заглушила. И не заглушит никогда! Полнится русская ночь голо-сами — и спасают друг друга голоса. И не спастись от огненосных слов бесам зависти и мерзости, ибо Божье спасение есть меч карающий, и обретают истинный смысл вещие слова Ивана Ильина:
«Россия спасется творчеством.»
Помнится, в предыдущем эссе о поэте я говорил: «Сергей Соколовский пришел в поэзию далеко не юношей. Пришел неожиданно и резко, а посему воздержусь от прогнозов и пророчеств, на которые, как утверждают специалисты, я большой мастак…» Конечно, я немного слукавил, прогноз у меня был, весьма четкий прогноз. Но ох, как не хочется ошибаться, хотя без ошибок наша жизнь просто-напросто невозможна как явление природы. Что ж, теперь можно только посожалеть, что не хватило тогда смелости поделиться своим тайновидением. Впрочем, лучше не сожалеть, а еще лучше держать свое тайновиденье про себя, так-то оно спокойней, ибо Господь знает наши мысли, но дьявол внимает словам нашим и не без дела внимает. Но нынче с чистым сердцем заявляю: голос Сергея Соколовского не сгинул в тревожных ночах и в смуте временной, и все отчетливей звучит в новой русской поэзии.
И вновь вспоминается Иван Ильин, его замечательная статья «Когда возродится великая русская поэзия?», написанная в середине прош-лого века. Мудро и пророчески отвечает философ на этот вопрос: «Великая русская поэзия возродится тогда, когда в русской душе запоет ее последняя глубина, которая укажет поэтам новые, глубокие темы и дарует этим темам свою форму, ритм, свой размер, свои верные, точные слова. Эта священная глубина уже дана русскому человеку и обновлена в русской душе. Но она еще не принята русскими людьми, русским созерцающим сердцем и поэтому еще не запела в русской поэзии. Однако это время близится…»
Думаю, что комментировать эти вещие слова нет смысла. Буквально на глазах сбываются заветы Ивана Ильина, — и поет в русской душе ее последняя глубина. Летят в ночь из глубины поющей строки Сергея Соколовского:
 
Эта ночь вопросов без ответа,
Эта ночь воистину светла.
Впереди прозревшие планеты,
Позади слепые зеркала.
 
Бессмертна глубина поющая и мера сей глубине — Вечность Господня.