Когда поэт — вдруг и прозаик

Валерий Куклин
 
 
Проза поэтов — явление во всякой литературе особенное. А. Пушкин в «Повестях Белкина» и «Истории пугачевского бунта» остался поэтом, хотя и создал по-настоящему добротные прозаические произведения литературы критического реализма. Достаточно обратить внимание на выверенность всех фраз, отсутствие в предложениях слов-паразитов, невнятностей и, самое главное, четкую ритмику текста, наличие авторской интонации, проходящей сквозь каждое из этих произведений, а также сквозь «Капитанскую дочку» и другие прозаические вещи поэта. Даже в критических и публицистических статьях периода работы над своими литературными альманахами и в журнале «Современник» Пушкин придерживался тех эстетических норм, которые в нем сформировало занятие именно поэзией. А великий поэт Н. Некрасов решил оторваться в своей прозе от тех эстетических норм литературного языка, коими пользовался сам в поэзии, — и появилось мертворожденное «Мертвое озеро», произведение, на мой взгляд, рыхлое, вторичное и маловразумительное.
Поэтому всякий раз, беря в руки книгу прозы хорошего поэта, я всегда сомневаюсь, что это может оказаться произведением именно художественной литературы, а не изделием бумагомараки.
Читая прозу Льва Котюкова, поэта из подмосковного города Пушкина, лауреата более чем тридцати всевозможных литературных премий, я стал себя ловить на мысли, что, несмотря на то, что Лев Константинович не ставит перед собой задач, аналогичных тем, что ставил Пушкин в «Повестях Белкина», несмотря на то, что эстетика прозы Котюкова идет вразрез с эстетикой литературного стиля русских прозаиков 20 века, передо мной лежат книги не графомана, а автора с глубинным осмыслением происходящих в стране его проживания процессов. Ибо страной этой является Россия, перекореженная, изломанная, обворованная и униженная, пошлая и подлая, синюшная от потребляемой реками и морями водки, издерганная, излапанная прохвостами собственными и прибывшими сюда со всего мира — словом, Русь святая.
Кому-то эпитеты, приложенные мною к слову святая, покажутся кощунственными, кто-то возопит и засвистит, запулит камнем в меня и в Котюкова, но я, как читатель книг «Песнь о Цейхановиче», «Сны последних времен» и «Однажды и навсегда», живущий многие уж годы вне своей Родины, воспринимаю ныне по книгам поэта Котюкова покинутую державу именно таковой. А Льва Константиновича вижу в образе того самого юродивого, что в «Борисе Годунове» протягивал руку к царю и, в общем-то, не копеечку просил, а напоминал про «мальчиков кровавых в глазах». Ибо святая Русь может быть униженной и до самого скотского состояния, но при этом оставаться достаточно сильной духовно, чтобы разбудить в любом злодее совесть…
Что есть Русь в произведениях Льва Котюкова? Какой видит современную обглоданную Россию современный поэт?
 
«Еще звенит гитарная струна,
Еще душа ведет с душой беседу,
И в мире пробежденном сатана
Еще… Еще не празднует победу.
 
Еще звезду над кленом не знобит,
Еще спиралью грезит круг порочный,
Еще струна незрмая звенит,
Звенит струна на дне реки полночной…»
 
Это — стихотворение из сборника «Крест и пламя». Есть там более яркие и более значимые стихи. Но это выбралось потому, что при всем пессимизме, звучащем в этих двух строфах, строка «… Еще спиралью грезит круг порочный…» является не только супероригинальным поэтическим открытием, но и сулит надежду на то, что российские оптимисты называют «грядущим возрождением России». В противо- стпоставлении этих двух начал: неминуемоего распада славянской, русской православной культуры — и веры в грядущее возрождение оной — формируется мировоззрение поэта-писателя Льва Котюкова и его читателей.
Ибо проза, как и поэзия Льва Константиновича, буквально завораживает и речитативом своим, и сочностью языка, и обилием самых неожиданных сравнений и метафор, заставляя работать уже не разум читателя, а его подкорку. Цитировать клочками Котюкова — занятие неблагодарное. Привожу пример, как свидетельство собственной неудачи в цитировании:
«Иконы в ночи светятся и комары без устали зудят. Но никогда не таится кровожрущая нечисть за иконами, отлетает комарье от икон — и впивается в лицо человеческое. И чувствуешь себя после комаринной ночи, как свежеоткопанный старый гроб, — того и гляди развавлишься трухой со всемси своими еще ходячими останками.
О, русский человек! Хитер в своей обездоленности до невозможности. Ему верно кажется, что в сортире и в иных укромных местах незрим он для Господа. А ведь порой действительно незрим, ибо закрывает великодушно глаза Господь на его безбожные проделки.
Но не ценит Господнего Попущения человек русский — и кормится его кровушкой вселенское комарье, да и сам он уже спать не может без зуда комариного над головой…»
По сути, перед нами — произведение, которое в XIX веке назвали бы стихотворением в прозе. В XX веке литературоведы бы стали писать об особом ассоциативном ряде в произведениях Л. Котюкова и о глубоком философском осмыслении им неких особых тайн русской души, попутно вменяя ему в вину некое антирелигиозное ерничество и одновременно клерикальность. НоXXI век оказался прагматичным и всеядным, как варан или коммодский дракон, у которых в желудках перевариваются даже перья. Нынешние читатели просто перелистывают подобные лирические отступления в романе «Песнь о Цейхановиче», увлеченно перечитывая бесчисленные пирушки этого новоявленного русского Пантагрюэля с еврейской фамилией, умиляясь бесконечной череде пакостей и добрых дел, совершаемых Цейхановичем без какой-либо дальней мысли, опровергая самим существованием своим самого же Котюкова, сказавшего однажды в вылу поэтического вдохновения:
 
Погас кремлевский свет звезды,
На солнце все темнее пятна.
Россию продали жиды —
Никак не выкупят обратно.
 
Роман «Песнь о Цейхановиче» — явление этапное и в творчестве самого Котюкова. По сути, это едва ли не первая попытка в современной литературе, да и вообще в русской литературе поставить вопрос: «Что есть русские евреи в России?»
До сих пор литераторы (включая и Гоголя, и Достоевского, и Шульгина, и Солженицына, и Аксенова) давали ответы, в которых политические и националистические пристрастия явно довлели над художественными достоинствами их произведений, не родив ни одного сколь-нибудь запоминающегося образа, ни одной яркой, самобытной мысли. Всегда это были либо ярко выраженные просемитстские произведения («Новый сладостный стиль»» В. Аксенова), либо антисемитские («Что нам в них не нравится…» В. Шульгина). Впрочем, было и несколько относительно удачных попыток создать образ местечкового еврея в истории русской литературы: в «Степи» А. Чехова, в «Тарасе Бульбе» Н. Гоголя, в «Одесских рассказах» И. Бабеля и, конечно, в произведениях Ш. Алейхема, писавшего все-таки не на русском языке.
То есть какой-никакой, но образ местечкового не еврея даже, а жида, в стереотипе нашего сознания сохранился. Однако, за прошедшие почти 100 лет со времени написания последней книги на эту тему произошли кардинальные изменения в социальной сфере России и в характере взаимоотношений еврейской диаспоры с представителями других национальностей бывшего Советского Союза. Достаточно припомнить, что уже к концу 20-х годов партийный и государственный аппарат СССР состоял на 85 процентов из пред- ставителей именно этой нации, что позволило им уже к пятдесятым годам заявить о себе, как о самой привелегированной и самой образованной части населения этой страны, а в 80-е годы потребовать ее уничтожения и распада. Самый короткий анекдот «еврей-грузчик» возник в пятидлесятые года, как показатель самого яркого аллогизма в русской речи и в литературном языке. То есть уже к шестидесятым годам произошло то, на что по сию пору закрывают глаза русские писатели: русская и еврейская нация взаимосрастились настолько, что маленькая двухмиллионная диаспора поглотила большую стомиллионную, заразив нас всех мировоззрением, которое не было свойственно нашим предкам. Русская интеллигенция стала думать и рассуждать согласно логике потомков местечковых евреев, практически потеряла свою самобытность и самостоятельность. В литературе СССР это не нашло никакого отражения. Тому причиной было негласное табу на эту тему Политбюро ЦК КПСС, члены которого в большей части своей были либо евреями (Андропов, Суслов и т. д.), либо женатыми на еврейках (Л. Брежнев, Н. Косыгин, Н. Подгорный и так далее).
Словом, к 21 веку тема взаимоотношений Цейхановича и его единокровных братьев с русскими, украинцами, казахами, грузинами и людьми других национальностей была предана забвению. Ряд писателей-эмигрантов из числа диссидентов писали что-то на подобную тему, но всегда либо невнятно, либо ложно, ибо вынуждены были оплачивать своей совестью деньги, вложенные в них либо издательством имени А. Чехова (США), либо издательством «Галимар» (Франция), либо Баварской академией искусств (ФРГ), либо всевозможными фондами. Все писатели 20 века, повторяю, имели готовый ответ на вопрос, который поставил впервые Лев Котюков уже в веке 21— м. А художественная литература, как известно, ответов давать не может, она имеет возможность только лишь сформулировать и правильно донести до читателя сам вопрос.
Как все-таки сформулировал свой вопрос Л. Котюков в романе «Песнь о Цейхановиче»?
Для того, чтобы осознать его, надо прочитать всю книгу. Надо вникнуть в суть взаимоотношений и абсолютно русскоменталитетной дружбы автора вышеназванного романа, главного героя, умудрившегося появиться лишь на 37 странице книги, отставного полковника Лжедмитрича, а также Фельдмана, Дорфмана, Авербаха, Краскина, Брокара — цвете, словом, современной русской интеллигенции, пьющей водку, джин, одеколон, самогон, вина и виски в количествах, превосходящих даже те, что поглощают герои современных российских телесериалов. То есть русскость происходящего на страницах романов Л. Котюкова действа абсолютна, доверие читателя к тому, что дед Цейхановича мог в период первых пятилеток спереть и притащить к себе на дачу паровозный котел, абсолютная тоже.
Или история про то, как Изяслав Изяславович Цейханович, внук Изяслава Изяславовича Цейхановича, который представлялся одним людям, как Изя, а другим, как Слава, боролся с другим представителем русской интеллигенции Вассеровичем, чтобы с помощью всесильного русского депутата Дрязгмана переименовать улицу Чапаева в дачном кооперативе в свою честь. История абсолютно бесовская, сродни гоголевским повестям из сборника «Миргород», описана ярко, сочно, метафорично, так, что сам Никола Васильевич от зависти пустил бы слюнки, читая продолжение истории о том, как новоявленные Иван Иванович и Иван Никифорович разрешали вселенский вопрос мироздания: носить улице имя Чапаева или Цейхановича. Хотите цитату, показывающую логику современной русской философии в стране победившего криминала и бандитизма?
«… И взорвался Цейханович:
— Ты что — придурок?! Что ты за него трясешься? Никакой он не коммунист — твой Чапаев. Алкаш, мародер и анекдотчик! Помнишь, спрашивает Петька Чапаева: «А это кто, Василь Иванович, у нас в сортире все стены дерьмом вымазал? Уж не ты ли?» А тот отвечает: «Не, Петка, не я. Это комиссар Фурманов, мать его так! Он один со всей дивизии после сортира руки моет…» Разве это не поклеп на мировое коммунистическое дивижение? Полный подкоп и поклеп!.. А ты упираешься…
— Абсолютно полный! — утомленно согласился депутат и пообещал добиться переименования улицы к ноябрьским праздникам, но все же на всякий случай посоветовал заказать таблички с двойным наименованием, — носит же театр Станиславского и Немировича с Данченко имена трех человек — и ничего… — После перевыборов обрежем мы этого Чапаева! И еще кое-кого обрежем!.. Потерпи!..»
Прочитав подобное, хочется порой сесть за диссертацию не то по зоопсихологии, не то по психологии обыденного сознания на бывшей одной шести суши планеты Земля. Но обилие ассоциаций, порождаемое этим бурлеском фантазии и жизненных наблюдений, заставляет браться совсем за другие дела: например, за написание статей о тех писателях, которые обделены вниманием современной критики. Ибо Котюкова любит и читает публика, сам Патриарх Алексий Второй вручил ему орден, а вот критики предпочитают о нем помалкивать. Ибо не лезет творчество Льва Константиновича ни в какие ворота.
 
«Без числа придурков с калеками,
Впору спиться да околееть.
И жалеть меня, в общем, некому,
Да и, в общем, зачем жалеть?…»
 
Или: «Стремясь завоевать женщину, мужчина в какой-то степени сам становится женщиной, ибо, отдавая себя, сам жаждет обладать. А женщина? Она всегда остается сама собой — и жаждет обладания без самоотдачи». (роман «Однажды и навсегда»).
Или — совершенно новый, неожиданный образ Сталина в художественно-документальном повествовании «Сны последних времен», требующий анализа детального, отдельного от этой общеобзорной статьи о творчестве Льва Котюкова. Ничего рядом не поставишь: ни знаменитое лет пятьдесят тому назад сочинение «Счастье», ни пьеса «Грозный 1919-й» В. Вишневского, ни, тем более, ардисовские карикатуры Войновича о Сталине, ни даже добросовестное исследование «Генералисимус» В. Карпова. Да, попытка пока что, первая попытка понять советского диктатора, как образ, как характер, как человека во плоти, полного сомнений, раздумий и озарений, свойственных человеку, а не схемам, какими он представляется в произведениях вышеназванных литераторов.
Всякий раз, берясь за перо, Лев Котюков делает открытие: поэтическое ли в каждом стихотворении, историко-архивное ли в художественно-историческом исследовании, философское ли в жизнеописании человека по имени Цейханович. Ибо человек он творческий, то есть мыслящий самостоятельно, вне, а чаще даже вопреки установившимся канонам и стереотипам сознания обывателя, оболваниваемого то одной системой промывания мозгов, то другими методами манипцулирования общественного сознания.
Я намеренно в начале этих заметок противопоставил двух великих поэтов: хорошего прозаика и неудачливого издателя Пушкина плохому прозаику и успешному издателю Некрасову, чтобы стала ясней степень близости прозы Льва Котюкова как раз-таки пушкинской традиции как стихосложения, так и прозаического творчества. Ньюанс, на первый взгляд, незначительный, нарочитый и условный, но при ближайшем рассмотрении оказывающийся едва ли не решающим в оценке произведений нашего совреименника. Котюков в поэзии не мудр, как это случалось порой у Пушкина, не прост и изящен, как Некрасов, он, скорее, автор поэтических образов, имеющих всегда второе дно, а также создатель целой системы ассоциаций, делающих его стихи многомерными, звучащими полифонично. Но, что любопытно (когда читаешь Пушкина, случается также), цитировать хочется с виду простое:
 
Где же ты, моя свобода?!
Я сижу, себе не рад.
Из-за тына-огорода
Вылезает старший брат.
 
Говорит, тая ухмылку:
«Я — народ, а ты — поэт!
Дай-ка денег на бутылку!
У народа денег нет…»
 
Мне б послать его подальше,
Но негоже — старший брат…
Говорю, кривясь от фальши:
«Денег нет, а водка — яд!»
 
Брат кричить мне с огорода:
«Чтоб ты лопунл от стыда!
Как ты был врагом народа —
Так остался навсегда!..»
 
Иные времена… Не прозвучит уж некрасовское:
 
«Будь Гражданин!
Служа искусству, для блага ближнего живи,
Свой гений подчиняя чувству всеобъемлющей любви».
 
Ньюансы — они, как меченные атомы, распылены по всей поэзии и, тем более, по прозе поэта Льва Котюкова. Мой глаз и мой разум, к примеру, не всегда с первого раза улавливают их. Впервые за много лет я стал возвращаться к началу книги при прочтении оной до середины. Ибо неожиданно возникает столь ясная ассоциация при внешнем отсутствии условий для ее проявления, что приходится искать первоистоки ее возникновения, дабы не заявить нагло потом: до этой мысли я дошел сам, без посторонней помощи. И вот, перечитав массу стихов и три романа Л. Котюкова, я прихожу к твердому убеждению, что огромное число оценок своих современников, вычитанных у Льва Константиновича, полностью соответствуют мыслям моим о времени и о себе, но еще больше я обнаружил в этих книгах точных и мастерски выписанных образов, которые объяснили мне саму суть приозошедших на святой и блаженной Руси процессов. То есть, благодаря знакомству с его книгами, я стал, можно сказать, мудрее.
Полностью прав я в нынешней своей оценке этого поэта или в чем-то и не прав, покажет время. Может оказаться и так, что друг Котюкова Цейханович и его окружение окажутся сильнее бывшего однокурсника и собутыльника Льва Константиновича, друга его и великого поэта Николая Рубцова — и Россия потеряет еще одного большого поэта и замечательного прозаика, приобретя нечто похожее на нынешнего Войновича. Или сам я скурвлюсь когда-нибудь — и стану громогласить в пользу псевдолитераторов, пищущих о людях, их окружающих, как о себе одном и бесконечно любимом. Грядущее покрыто мраком. Но сейчас я пишу о великом русском поэте Льве Котюкове, как об авторе романов о современной России, в которых он с беспощадностью, свойственной только большому писателю, раскрыл всю низменную сущность произошедших в результате переворота Горбачева-Ельцына изменений, как в национальном самосознании людей, так и в их нравственности:
«Скучен и жалок наш страшный мир, озабоченный повсеместным утверждением морали потребителя. Жало смерти, победа ада — в морали сей… И против мира сего истина и поэзия…»