КВИНТЭССЕНЦИЯ РУССКОЙ ДУШИ

Петр КАЛИТИН

Книга стихов Владимира Бояринова «Красный всадник» уже стала событием литературной жизни России, вобрав в себя не просто самое лучшее, сакраментальное и просто талантливое из написанного поэтом — вобрав в себя саму квинтэссенцию русской души. И поэтому разговор о бояриновской книге позволяет вспомнить и утвердить классический эстетический критерий; оригинальности — при оценке художественного произведения, который естественно заостряется до демонстрации — актуальнейшей демонстрации оригинальной русскости как таковой. Ведь вслед за ключевым теоретиком нацизма А. Розенбергом и прочими несостоявшимися «ключниками» наших душ (от Гришки Отрепьева до т. Троцкого) их нынешние ученики — если бы современно и тем более цивилизованно! — исповедуют принципиальное отрицание этой оригинальности, зашоривая eе тем или иным частоколом понятных для них и потому заведомо вторичных и, конечно, товарных, продажных истин-висюлек.
И именно им противостоит, празднично, былинно противостоит лирический герой Владимира Бояринова — в «красной рубахе»:

По его ль сноровке, по его размаху,
По его ль желанью, по его уму
Подарила мама красную рубаху,
Видную рубаху сыну своемy.

Какая удаль, какая мощь закладывается уже в ритм, ритм-накат стихотворения! А что говорить о судьбе героя?!
Пыль столбом взметнулась, расступились дали,
Полыней занялся парень на веmpy …
С moй поры над степью только и видали
Красную рубаху рано поутру.
Неопалимая купина — неопалимая суть-жуть — русской души не может не пламенеть без крас¬ной рубахи, ох, далёкой от понятного, товарного — TV — комильфо — вот одно из откровений, пронзительно-первозданных откровений бояриновской книги. И не стоит его бояться, как любое подлинное откровение. Тем более сам лирический герой делает его вехами своего пути:

О себе нимало не печалясь,
Я разлуку чувствовал острей.
Если что-то в жизни получалось,
И cпешил разрушить побыстрей.
Чем тошнее, тем оно и лучше, —
В забубённом этом кураже
Ни в тайге, ни в городе Алуште
Не нашёл я благости уже.

Тесен, тошен русскому человеку, нет, не отчий дом, не земля родная, не мир в целом — чего там хочется всяческим — метафизисцирующим, бердяйствующим, идейным — «ключникам»; ведь тогда нам только и останется, как в-их-истину воскурить кладбищенскими небожителями, русскими, но, ax, ax, не с товарным — TV — ничего — те¬сен, тошен русскому человеку исключительно псевдоблагой, зацикленный на удачливости — безбожный — мир, чему посвящено программное стихотворение книги: «Так случится…»:

И воскликну я: «Здравствуй, Иуда!»
«Мы одни, — скажет он, — мы одни!
Непонятны мне все остальные.
И родней не бывает родни,
Потому что мы оба земные».
Он вздохнёт: «Я устал призывать
Всех, кто знал о дрожащей осине.
A теперь есть кого предавать
И скорбеть о тебе, как о Сыне.

Здесь Владимир Бояринов и его лирический герой доходят до оригинального, до парадоксального осознания основной беды русского человека в XX веке: его здравомысленной приверженности земному с его безбожно-npагматическими благами; его цивилизованного желания обустроиться в счастье при помощи одной гуманно-родственной человеч¬ности. И за это русский человек — как настоящий иуда своей красной рубахи — достоин неумолимого предательства и одновременно преданности Иуды оного, достоин — вместо Христа — в условиях Богооставленного, безбожного мира. Такова органи¬ческая метаморфоза всякого «одинокого» гуманизма, родственного в России иудству да ещё «ласкам» и «вкрадчивым речам» зелёного змия, как замечает поэт в другом стихотворении; «Прощание с зелёным змием». Но каково, каково быть преданным при всем своем гуманистическом ничтожестве — вместо самого Христа?! Чем ни еще один здравомысленный соблазн, теперь земного, гуманизированного христианства?! И то же, ей-ей, на крови или, а луч¬шем случав — на дрожащей осине…
Да, действительно тяжело и почти невыносимо осознание в себе, осознание вне себя русскости в её метаморфозах XX века. В ее псевдоблагости, не важно большевистского или демократического разлива.

Как ни остро мы чувствуем время —
Время ранит больней и ocтрей!

Так и тянет воспеть просто стихийную, само¬забвенную — «заблудшую» — душу.

Она всего лишь птаха
Меж небом и землёй,
В своём скитанье давнем
Не ставшая ни камнвм,
Ни мудрою змеей.

Так и хочется умопомрачительной баньки — «Ерохвоститься пора!» Так и хочется любвеобиль¬ного экстаза до некой «весны». Но красная рубаха — неопалима, наша суть-жуть никуда не исчезает:

И понынв тропою окольной
Не объедешь и не обойдёшь
Звон молитвенный, звон колокольный,
Небеса обращающий в дрожь.
И в другом стихотворении:

И не надо пьянящей свободы,
Если тянет вглядеться в упор
На бездонные в омутах воды,
На горящий в nomeмкax костер.

Даже Иванушка у поэта отнюдь не домашний дурачок-бездельник и тем более не здравомысленный Иуда, а воин-богатырь, умеющий держать бойцовскую паузу и ждать без суеты целую вражескую силу, но главное — умеющий вопрошать, не надеясь на ответ в виде той или иной понятно-продажной истины, умеющий отвечать рукоприкладно — по бессловесно-победоносному существу.
Так, сама русскость уводит поэта, а за ним и читателя от различных псевдоэстетических банальностей и стереотипов, оставляй нас один на один — в упор — с нашей подлинной и потому не безопасней — откровенной — природой.

Нет больше сип бодриться u куражиться.
Пора, пора подумать о душе
Пора на одиночество отважиться;
Пора, мой друг, нет выбора уже.
И опять парадокс: речь идет не о каком-нибудь экзистенциальном, индивидуалистическом или том же безбожном одиночестве. Нет, речь идёт о навер¬но единственно возможном сегодня для русского че¬ловека возвращении-прорыве в нашу национальную традицию — апеллируя к своим личностным и вро¬де бы сугубо эгоцентрическим, а получается — архетипичным! — безднам. В условиях тотального уничтожения русского традиционного уклада и в деревне, и в городе. И в литературе.
И Владимир Бояринов естественнее, довери¬тельнее своих современников прислушивается к своей архетипичной русской душе, не боясь её от¬кровенно безмолвного, откровенно апофатического — откровенно акультурного — самовыражения:

До поры зерно таится,
Зарываясь в темноту,
Чтобы вдруг не опалиться,
Не ослепнуть на свету.
Под землею прозябая,
Не спешит подняться в рост,
Чтобы курочке рябая
Но разрыла тех борозд…

Владимир Бояринов и его лирический герой мужественно переживают не только утрату близких, отчего дома, любимой, не только трагедию Роди¬ны — он мужественно пережил и своё долгое поэтическое молчание, можно сказать, невозможное для любого авторского самолюбия — для бояринского тоже:

Пальцем в язве сердечной не стану копаться,
Но себе не прощу, не прощу никогдa, —
Как ходили по свету они побираться,
У казенных порогов сгорать со стыда.

Так пишет поэт о своих вернувшихся стихах, и его вдохновению не мешает действительно тради¬ционно русское, нет, не смирение, а трезвление над своими всегда греховными и потому творчески — первородно! — значимыми, и потому безмолвными безднами. Темнотою бездн. Именно из них произрастает оригинальная и одновременно мужественная — светоносная! — поэзия Владимира Бояринова. Именно из них произрастает наша традиционная и одновременно модернизированная русскость. Именно из них вырастет и наша, наша новая Россия — пускай не без наших потерь и просто без нас.
И пока нам, русским, страшно будет стать, как птицам небесным, травою — «пусть васильковой, пусть полынной» — по примеру наших безымянных предков — с их «высокой песней»: созиданием Руси — России — СССР — до тех пор мы не будем строить свой маленькие россии в отдельно взятой кварти¬ре: о легко открывающимися замками — на радость «ключнику» даже с неполиткорректной фомкой.