В середине июля Сорок первого немцы, прорвавшись через наши наспех сооружённые оборонительные редуты, вошли в Смоленск. Два месяца красноармейцы героически перекрывали фашистам дальнейший путь на Москву. Но… Уже в сентябре, пойманный во время облавы Витька — маленький, щупленький, как воробышек вчерашний семиклассник – целую неделю катил вместе с такими же заплаканными, зарёванными малолетними узниками в товарняке по неведомым железным дорогам куда-то в проклятую Германию. Эрзац – осклизлый «брот» утром и вечером, в обед – затхлая селёдка, в углу — чан с водой и дырка в полу для отправления нужд — весь «комфорт» громыхающего на стыках грузового вагона.
Наконец, вот она, конечная станция. Ночь. Тусклые фонари. Беспросветный дождь. Громадные овчарки, готовые растерзать и так перепуганных мальчишек и девчонок, и такой же лающий язык конвоиров … Казалось, всё, конец света и жизни конец. Но улыбнулась грустно луна: при распределении пленников по баракам и к хозяевам, нуждавшимся в рабочих руках, Витя попал из лагеря в дом к пожилому пианисту, хорошо знавшему музыку Чайковского, Скрябина, Алябьева, а ещё — малость русский язык, на котором говорил с чудовищным акцентом ( какая — то его бабка-дворянка была из русских). Мальчишка подходил авторитетному местному бюргеру как помощник садовника. За кусок хлеба, картофель и миску похлёбки — такой же, как для породистого кобеля Харко. Его и жить поселили рядом с комнатой собаки, только у овчарки было маленькое оконце в стене, а у Виктора – подвальная каморка без окон. Но хотя бы не нары ( кинули тюфяк на кушетку) , не лагерь с колючей проволокой , не палка надсмотрщика — и за то спасибо.
Садовник – Фриц — с новым помощником не здоровался, не прощался, вообще не общался, лишь буркал с утра себе под нос на чистом немецком, что сегодня нужно сделать и понимай, как хочешь. Но если мальчик делал что — то не то или не так, долговязый Фриц, сзади тихо подкравшись, молча скручивал ему ухо в трубочку, заставляя волком выть и от боли, и от невозможности пожаловаться родной маме…. Хорошо ещё, если вступалась за Витьку его ровесница – Хельга – дочь поздно женившегося, как он потом узнал, хозяина поместья. Быстро — быстро выговаривая садисту — садовнику нечто вразумляющее ( «das ist unmogligh!» – «так невозможно!») , она виновато улыбалась русскому… И он глотал слёзы обиды. В душе желая жилистому Фрицу скорой и неминуемой погибели.
Хотелось бежать. Но как? И куда? Доносились скупые вести о наших военнопленных, пытавшихся вырваться из неволи. Но ведь кругом благословенная Дойчланд, где стукачество возведено в абсолют ещё со времён готтов и гугенотов. И если беглецы каким — то чудом могли всё-таки преодолеть колючие заграждения и оказаться в десятке – другом километров от адского концлагеря, на почти безлюдном, казалось бы, хуторе, где владельцы мызы с улыбкой Иуды давали несчастным по кружке молока, куску хлеба и приют на чердаке или сеновале, их тут же хапала полевая жандармерия, возвращая в « райский уголок ». Тот, где на первый раз — штрафной изолятор, побои до крови, издевательская маршировка на плацу под взглядами выстроившихся лагерников (им в назидание!). А рискнувших на второй побег вообще ждал колодец шахты…
Но в сорок пятом наступил выстраданный, долгожданный «Гитлер капут!» под звуки родной артиллерийской канонады. И слёзы узников были уже другого свойства – сладкие, облегчающие душу. На строгие вопросы дядек – следователей Виктор не сказал ни одного дурного слова о хозяине, что и спасло пианисту дом от реквизиции ( а садовник Фриц, раздавленный танком, валялся неподалёку, на улице, так и не успев пустить в дело заготовленный фауст – патрон).
И пришлось Вите пройти суровую фильтрацию, новые вопросы и допросы… А потом, облачившись в гимнастёрку и сапоги рядового, дослуживал он положенный трёхлетний срок далеко от родного Смоленска и, тем более, от затерянного в вересковой роще немецкого городишка земли Нижняя Саксония. О котором вспоминал смолянин, как о пытке. Но возносил сердечную благодарность к тем, кто, по сути, спас ему жизнь, утвердив во мнении, что мир делится не на плохие и хорошие нации, а только на плохих и хороших людей. Был с блеском закончен заветный медицинский институт, создал он с однокурсницей семью, где родились и росли двое детей. Но все послевоенные годы Виктор пытался хоть как-то прорваться сквозь железный занавес, хоть как-то связаться, списаться, созвониться со своими спасителями. Бесполезно. Не помогал даже, казалось бы, всемогущий международный Красный Крест. Свет в туннеле забрезжил только с перестройкой. И доктор Алабужев, уже солидный врач – хирург высшей категории Виктор Степанович Алабужев — получил восторженное письмо от Хельги. А в нём — заверенное подписью и печатью бургомистра Einladung – приглашение в гости на полторы недели, гарантирующее принимающей стороной питание, проживание и оказание в случае необходимости экстренной медицинской помощи.
И вот он, поезд Москва – Берлин, с промежуточной остановкой во Франкфурте — на – Одере. Вот она, встречающая на «Ауди -100» солидная седоватая дама – располневшая, в больших роговых очках, с цветами в руках – и всё же такая узнаваемая Хельга! Их долгие, сумасшедшие объятия на перроне, к вящему удивлению скупых на эмоции дойче лёйте , не приученных к принародному выражению чувств. Да плевать!
И нескончаемый, полный откровения разговор за бутылкой русской водки (несмотря на свои Шестьдесят годиков — одолели «пузырь» под полновесные котлеты и тефтели, признав, что именно московского разлива «Столичная» по-настоящему благородный напиток, в отличие от кислого рейнского шнапса и даже воспетого Ремарком кальвадоса — яблочного пойла в какие-то двадцать оборотов — с маленьким яблочком на дне бутылки).
Папа? Gestorben… Уже давно. Сложив руки крестом на груди, возвела очи к потолку Хельга. И муттер… И муж – прекрасный был человек – тоже… Онкология. В прошлом году. Я? Ты же помнишь, я скрипачка, все годы преподаю в детской музыкальной школе. . Сын? О! Мой Хайнрих – это гений, банкир, бизнесмен. Преуспевает в Бонне. Подарил мне чудесную красавицу — внучку и двоих внучат. Сын, кстати, утром звонил, завтра обещает быть, прилетит на своём самолёте, ему очень интересно с тобой встретиться, мы с папой ему столько о тебе рассказывали… А что твоя семья, Виктор? Я знаю, двое сыновей: адвокат, журналист. Врачами не стали? А жена? О, Gott ! Тоже онкология? Бедняжка. В сорок восемь лет? Wie schade… Как жаль. Ты благополучен со второй женой? Да, я согласна, Виктор. Если бы не фашизм, не эти адские Освенцим, Дахау и Майданек, где людоеды в топках сжигали несчастных, а среди них, конечно, были мировые таланты — уже на Марсе яблони бы цвели и от рака лечили, как от простуды… Будь проклята война! О, Виктор, как мы заболтались, ты посмотри на часы? Ну, какое же детское время…Поздно! Это я виновата, заговорила гостя, а ты с дороги…Ничего, ещё целых десять дней впереди. Наговоримся.
Хельга стелила постель, аккуратно, по-женски расправляя наволочки, простыни, одеяло, пододеяльник. А Виктор, приобняв фрау за полные плечи, целовал её то в затылок, то в округлые локотки. Но, стоило ему лишь чуть проявить настойчивость, Хельга решительно отвела мужские руки. «Дорогой мой, нет. Я много думала. Но, нет! Иначе мы разрушим всё, что нам нужно сохранить , пока мы живы. Как я буду смотреть в глаза твоей жене? Ты ведь пригласишь меня к себе?».
***
Я мало что изменил и почти ничего не приукрасил в драматической истории, поведанной мне моим старшим другом и товарищем, любителем музыки и Есенинской поэзии доктором Лабузовым Виктором Стефановичем, малолетним узником гитлеровских концентрационных лагерей. Царствие ему небесное. Теперь уже можно об этом рассказать… Позволяет. Не взыщет.