Отречение царя от престола. К 100-летию Февральской революции

Сто лет назад 2 марта 1917 года отречением от престола царя Николая II завершился монархический период истории нашей страны.

Отречение царя оценивают по-разному: одни считают, что народ предал царя, другие, наоборот, что царь предал народ, мол, он — помазанник божий, обязан был служить народу, нести свой крест хозяина земли русской, а он, как какой-нибудь глава партии, ушел в отставку. Одни считают царя тряпкой, ничтожеством, безвольным, бесхарактерным человеком, другие — святым. И видимо, не скоро установится какое-то определенное мнение об этом человеке. Недавно я прочитала статью, автор которой доказывает, что отречения не было, что листок с карандашной записью всего лишь черновик будущего отречения. Царь не отрекался. Но есть многочисленные свидетели этого отречения. Несколько человек в подробностях описали, как это происходило. Когда я работала главным редактором в издательстве «Глагол», мы выпустили репринтным изданием книгу документов и свидетельств очевидцев «Отречение Николая II». Я держу ее сейчас в руках и перечитываю заново эти документы и свидетельства.

 

Поражает, как спокойно, отстраненно воспринял царь своё отречение. Всем известно, что он всю жизнь вел дневник. Посмотрите запись Николая в своем дневнике в день отречения: «2 марта. Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем командующим. К 2 1/2 часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте и спокойствия нужно сделать этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым — чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман».

 

Известный в свое время журналист Михаил Кольцов воскликнул, читая дневник: «Вы думаете, Николай, уступив трехсотлетнюю власть Романовых, пытался принять яд, раздирал на себе одежды, проводил мучительные, бессонные ночи?». Вот что царь написал на другой день после отречения: «3 марта. Спал долго и крепко, проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный. Говорил со своими о вчерашнем дне. Читал много о Юлии Цезаре, В 8.20 прибыл в Могилев. Все чины штаба были на платформе. Принял Алексеева в вагоне. В 9 1/2 перебрался в дом. Алексеев пришел с последними известиями от Родзянко. Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четырех­хвосткой для выбора через 6 месяцев Учредительного Собрания. Бог знает, кто надоумил его написать такую гадость. В Петрограде беспорядки прекратились, — лишь бы так продолжалось дальше».

 

 

«7 марта. После чая начал укладывать вещи. Обедал с мама, и поиграл с ней в безик». Вот так принял свое отречение самодержец России: о Цезаре почитал, в картишки с мама перебросился. И придворные царя, бывшие свидетелями отречения, описывают Николая II в последние минуты его царствования, как непротивленца, безропотно сдавшего свой режим по первому требованию революции. Нельзя сказать, чтобы ближайшие друзья, неразлучные с Николаем, смягчали события или придавали им незначительный смысл. Любимец царя, адмирал Нилов часто говорил:

— Все будем висеть на фонарях! У нас такая будет революция, какой еще нигде не было!

Николай в февральские дни особенно часто слышал от своего приближенного эти совершенно недвусмысленные и, как мы знаем, пророческие слова. Михаил Кольцов в предисловии к сборнику спрашивает: «Так ли безвольно сдался Николай II?». И отвечает.

 

Посмотрим, что он делал, когда в Питере начались волнения и демонстрации. Царь в это время был на фронте в своей ставке. Первые же телеграммы в ставку из столицы, говорящие о волнениях в военных частях и массах, заставляют верховное командование и совет министров поднять вопрос об уступках, о компромиссах. Последний царский премьер князь Голицын посылает паническую депешу о необходимости его, Голицына, отставки, и образования «ответственного», парламентского министерства во главе с Родзянко или Львовым. Командующий петроградским гарнизоном генерал Хабалов, военный министр Беляев, брат царя Михаил Александрович, — все бомбардируют ставку страшными известиями, испуганными советами поскорей успокоить уступками разбушевавшееся море. Генерал Алексеев просит царя согласиться на конституционные поблажки. Царь тверд и непреклонен. Нет!

 

Наседают облеченные властью и доверенные люди. Николай не идет на уступки. Долго, категорически он уклоняется от согласия даже на создание «ответственного министерства». После нового залпа телеграмм генерал Алексеев еще раз идет к Николаю для решительного разговора. Выходит оттуда ни с чем! Где же тряпка? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека — самого Николая. Он стоек, и меньше всех струсил. Что же выдвигает царь взамен голицынско-алексеевских компромиссов? Одну простую, ясную, давно уже испытанную и оправдавшую себя вещь. Николай снаряжает сильную карательную экспедицию во главе с генералом Ивановым на взбунтовавшуюся столицу. Такие штуки не раз помогали короне. Так в 1905 году Петроград расправился с революционной Москвой. Может быть, сейчас, тем же способом ставка склонит к своим ногам взбунтовавшуюся в столице чернь. Может быть! Шаг не оригинальный. Но исторически понятный и решительный.

 

 

Николай Иудович Иванов, старый вояка, выслужившийся из низов, крепкий, надежный бородач, с хорошим круглым русским говорком и солидными жестами — вот кто должен стать усмирителем петроградского восстания и военным диктатором в усмиренной столице. Неладно скроен, да крепко сшит. В толпе жидких штабных генералов Николай не плохо выбрал диктатора. Иванов получает в свое распоряжение по два кавалерийских, по два пехотных полка и по пулеметной команде Кольта с каждого фронта. Целый корпус отборных войск, вооруженных до зубов, должен вторгнуться в Петроград и стереть с лица земли мятежников. По инструкции, в Петрограде ему должны подчиняться все министры Соответственно этому составлен и ответ князю Голицыну на его просьбы о конституционных уступках: «О главном начальнике для Петрограда мною дано повеление начальнику моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же и относительно войск… Относительно перемен в личном составе при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми. Николай».

 

Вся ставка на смерть перепугана таким оборотом дела. Опять убеждают царя смягчиться. Он непреклонен. И в своем положении — прав! Если уж гадать задним числом о том, что могло бы спасти положение для монархии, то, конечно, это мог быть только шаг, сделанный самим царем: разгром революционного Петрограда. Отдав свои распоряжения, Николай трогается в путь. На станции Малая Вишера, уже почти у столицы, ехать дальше оказывается невозможным. Тосно и Любань уже заняты революционными войсками. Царский поезд возвращается, чтобы достигнуть цели кружным путем через Бологое, и застревает в Пскове. Царь ждет известий, он надеется на корпус Иванова. В Пскове, в штабе Северного фронта, у генерала Рузского, Николай застает уже готовую петлю для себя. Рузский, частью спасовав перед неумолимостью революционной стихии, частью уже имея кое-какие виды при новом строе объявляет, перед разговором с царем, его придворным:

— Надо сдаться на милость победителя!

Генерал Воейков, полковник Мордвинов, граф Граббе и другие дворцовые салонные собачки в эполетах поражены и удручены. Как так сдаться! Разве — уже?!

 

«Начались возражения, негодование, споры, требования, наконец, просто просьбы помочь царю в эти минуты и не губить отечества. Говорили все. Генерал Воейков предложил переговорить лично по прямому проводу с Родзянко, на что Рузский ответил: «Он не подойдет к аппарату, когда узнает, что вы хотите с ним беседовать». Дворцовый комендант сконфузился, замолчал и отошел в сторону». (Воспоминания генерала Дубенского). Рузский имеет решительный, решающий разговор по проводу с Родзянко. Оба собеседника обнаруживают в этом разговоре всю сумму лукавства. Каждый старается лично задобрить и умаслить другого в предвидении возможной своей неудачи. Однако же Родзянко дает понять Рузскому действительное положение вещей. Рузский начинает твердо соображать, откуда ветер дует. Недаром он позволил себе через две недели так самодовольно рекламировать себя в газетном интервью: «— Ваше высокопревосходительство, — обратился корреспондент к генералу Рузскому, — мы имеем сведения, что свободная Россия обязана вам предотвращением ужасного кровопролития, которое готовил народу низвергнутый царь. Говорят, что Николай II приехал к вам с целью видеть вас, чтобы вы послали на восставшую столицу несколько корпусов.

 

«Генерал Рузский улыбнулся и заметил: «Если уж говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше той, о которой вы принесли мне сенсационную весть. По той же простой причине, что я убедил его отречься от престола в тот момент, когда для него самого ясна стала неисправимость положения». Впоследствии, когда ветер подул совсем не в сторону Рузского, он стал иначе толковать свою роль в «трагедии отречения». Когда в Ессентуках, где он жил, водворилась советская власть, когда генерал стал ожидать ареста и готовиться к бегству, Он передал доверенному человеку, некоему белогвардейцу Вилчковскому, свои объяснения, в которых горячо опровергал версию о том, что он «неприлично вел себя по отношению к государю»…

 

 

Так или иначе, Николай, видя предательство кругом себя и не находя ни в ком из окружающих опоры, наконец, получив известия о неудаче экспедиции Иванова, склоняется к отречению. Он еще колеблется. Но его решение подстегнуто телеграммами от главнокомандующих фронтами. Все телеграммы составлены в форме выражения горячих верноподданнических чувств, но все они без обиняков толкают царя на отречение. В этом отношении содержание депеш Николая Николаевича (кавказский фронт) мало отличается от брусиловской (южный) и эвертовской (западный фронт). Запоздала телеграмма Сахарова с румынского фронта. Видимо, долго трудился над ней почтенный генерал. Зато получилась она в своем роде шедевром по красоте стиля:

 

Начало такое:

«Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ председателя государственной думы вам на высокомилостивое решение государя… Горячая любовь моя к его величеству не допускает в душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения (об отречении), переданного вам председателем думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся царя своего, задумал это злодейство, а разбойная кучка людей, именуемая государственная дума, предательски воспользовалась удобной минутой для своих преступных целей… Я уверен, что армии фронта непоколебимо стали бы за своего державного вождя»…

 

Стали бы! Но не стали. И потому конец телеграммы загибается ловким крючком. Полюбуйтесь на этот блестящий спуск на деепричастиях! «Переходя к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, я, непоколебимо верный подданный его величества, рыдая вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение пойти навстречу уже высказанным условиям». Рыдая!.. Пожалуй! Да, умри, Денис, пожалуй, лучше не напишешь.

 

Что было делать Николаю с перетрусившим генералитетом? Ни одной дивизии не нашлось, чтобы защитить обожаемого монарха. Даже «собственный его величества» конвой, прослышав в Царском Селе о петроградских событиях, вышел с красными бантами и «Марсельезой» на улицу. Куда дальше! Николай в западне. Делать нечего — он смиряется. Составляет две телеграммы — Родзянко и Алексееву, о готовности своей отречься от престола. Флигель-адъютант царя Мордвинов рассказывает: «Возвращавшийся из вагона государя граф Фредерике почти обыкновенным голосом сказал:

— Вы знаете, император отрекся.

 

«Слова эти заставили нас всех вскочить. «Как, когда, что такое, да почему», — послышались возбужденные вопросы. Со всех сторон сыпались возбужденные возражения смешанные и у меня с надеждой на путаницу и возможность еще отсрочить только что принятое решение». Кучка придворных чувствует! что почва уходит из-под ног. Они не верят, не могут примириться с таким шагом Николая, губящего себя, а главное — их. Они бегут к Фредериксу, тормошат 78-летнего старика, убеждают эту песочницу отговорить царя от посылки телеграммы. Фредерике идет. И что же? Николай берет назад свое согласие. Он приказывает остановить телеграммы Родзянко и Алексееву! Он не гордый. Он готов передумать. Ему не надоела власть. Ему не опротивела корона, даже после двадцати лет тяжелого, кровавого царствования, после трех дней катастрофического шатания трона.

 

Поддержки нет. Она только померещилась. Рузский наседает. Едут депутаты из Москвы. Уже появились на Псковском вокзале красные банты. Дальше нет пути. Николай уступил, он отрекся после решительной и стойкой борьбы в полном одиночестве… Нет сомнения, что единственным человеком, пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам монарх. Спасал, отстаивал царя один царь. Не он погубил, его погубили. Николая Романова увлек за собой, свалил и похоронил под своими обломками его же правящий дворянский класс!

 

 

материал подготовила Татьяна Жарикова, Заслуженный работник культуры РФ