КЛЮЧИ ЛЮБВИ И ВЕРЫ

Станислав ЗОЛОТЦЕВ

Вся эпическая линия отечественного стиха, особенно во второй половине ХХ столетия создававшаяся, стала той почвой (а хотите трамплином), без которой невозможно появление принципиально новых «глыб» уже века пришедшего — даже столь новаторских, как «Могота» Берязева. Иначе словесность — в России, по крайней мере — не произрастает и не происходит…
…Но именно потому, что в этом романе опосредованы или затронуты такие пласты бытия, каких действительно ни один из предшественников в ХХ веке не касался, Берязев (хотя не знаю, читал ли он сей труд) имеет право мыслить воедино с великим филологом Ю. Тыняновым, сказавшим в 20-ые годы прошлого столетия в своей работе «О языке», что прежний, «дореволюционный» язык литературы не годится для творчества, обращенного к тогдашней новой, послеоктябрьской действительности с ее совершенно не представимыми для прежних лет и людей реалиями. Да, вот мое твердое убеждение — или мой первый вывод о работе поэта в этом романе: она представляет собой грандиозно-мученический (и пусть во многом Сизифов, лиха беда начало) поиск нового языка русской поэзии.
Причем, отмечу, не на уровне вокабул и лексики — нет, скорее, на уровне м у з ы к и Слова. (Вспомним верленовское: «Музыка — прежде всего» — об искусстве поэзии).
Владимир Берязев в течение 4-х лет потчевал меня новыми, только что написанными главами «Моготы». Так что у меня имелась возможность вчитываться в них неспешно, сопоставлять эти части меж собою — короче, наблюдать рост и развитие произведения, равно как и поэта. И ведь в какие годы оно рождалось! Что только не пережили мы все, и Россия, и мир в эти годы. И автор зрел на моих глазах в этой своей растущей вселенной и вместе с ней… Так что не сразу, не вдруг и не случайно подошел я к такой оценке. Согласитесь: первая часть от последней отличается, как понятие «милостивый государь» от «государь император». Не то чтобы разными поэтами написаны, но… первая — достаточно еще традиционна и реалистична; и автор еще сам неясно видит «даль свободного романа», сам не знает точно, куда его герои двинутся. Пятая же часть и финальное дополнение в особенности — это уж точно XXI века создания. Все в них «паранормально», от действия до звучания анапеста: ритмика такова, что он вроде бы и не анапестом звучит…
Так вот, «варварство» этой вещи в «девственном, изначальном смысле» — это вовсе не значит, что автор с парнасских высот опустился до него как до примитива, и уж вовсе не по пастернаковской выморочно-искусственной формуле — впал «как в ересь, в неслыханную простоту». Нет, тут годится оборот, ставший самым главным «паразитом» современного языкового обихода — «как бы». Но тоже в изначально-буквальном значении. Автор именно к а к б ы «снял» весь тот груз эрудиции, с ее многочисленными табу и запретами, с ее «так нельзя» и «так можно». Он впрямь схож с песнопевцем из, скажем, войска скифов, или готов либо антов, ворвавшегося в пределы Римской империи — он видит всю эту изощренно-утонченную красу порталов, колоннад, базилик, горы фолиантов в библиотеках, слышит сладостные звуки цитр и кифар — но он поет свою степную песнь, тот же гимн любви и смерти, воли и простора, первозданных, не замутненных скепсисом и неверием, страстей, порывов и желаний…
И потому воспринимать ее надобно лишь в целостности, даже в ц е л о к у п н о с т и всего ее духовного объема. Более того, «Могота» не может рассматриваться сама по себе, в отрыве от других граней и слоев берязевского творчества. Лично для меня «Могота» живет только в о е д и н о с обжигающе-пронзительным «Тобуком», со слезно-героическим «Псковским десантом», с другими поэмами последних лет, вошедшими или не вошедшими в недавно вышедшую книгу избранного «Кочевник». И я мог бы не одну страницу занять цитатами, подтверждающими, что даже ряд ранних, но прозреньями заряженных стихотворений Берязева «перекликаются» (чаще всего подспудно) с его романом. Поэт шел к нему всю свою творческую жизнь.
Потому-то мне эта вещь видится куполом, объемлющим в высях все пространство поэтической судьбы моего сибирского товарища — в том числе и грядущее пространство. Дай Бог ему его заполнить достойно…
…То аллюзиями, полунамеками, а то впрямую звучали в этой дискуссии два мотива. Первый — какой же это роман о любви, любовь ли то, о чем тут повествуется? Во втором мотиве-инвективе слышится: роман все-таки, несмотря на «монастырские» страницы и ноты, более языческий, нежели христианский.
Мои утверждения, противостоящие этим суждениям, взаимосвязаны. Роман и о любви — и христианский. Ибо «Бог есть любовь». Хорошо, что проницательному В. Яранцеву и на сей раз не изменило его исследовательское зрение: «… ключевое для романа слово «любовь». Именно ключевое: ключ, исток, родник, с которого начинается и живыми водами коего пронизано все полноводье и яроводье романной реки… И еще одно ключевое понятие — «грех». Именно осознание этого понятия прежде всего отличает христианина (православного — тем более) от язычника. Герои же «Моготы» на протяжении романа идут к осознанию собственной греховности. И — главное: воскрешение человеческой души из смрада греховно-бесовского небытия возможно только силою Любви — это мы явственно видим в романе.
И последнее… Не знаю, что означает слово, ставшее заглавием этого произведения. Для кого-то, ссылающегося на тюркские корни, «могота» — гиблое место и чуть ли не синоним ада. (Если б хоть чистилище — тут бы я, может, отчасти и согласился…) Другие же выводят его этимологию из названия села Могочино. И так далее, вариантов много (по-моему, у автора больше, чем у всех прочих).
Для меня же, живущего в культурно-языковом древнем гнездовье Руси, «могота» с детства — умение, способность м о ч ь, дар созидать. И просто — Дар Божий… А сегодня — это могучая созидательная суть души русского человека и России. Та суть, которую нынешняя Россия и ее народ еще и осознать, и ощутить не в силах.
Для того и живет ныне — несмотря ни на что и вопреки всему — Русская Поэзия, чтобы Русь и русские ощутили бы свою м о г о т у.
Вот почему Владимир Берязев написал этот роман.