В кругу Леонида Леонова

Александр Иванович Овчаренко (1922-1988) – известный литературовед и критик, лауреат Государственной премии РСФСР, автор не менее 25 книг и огромного количества статей по вопросам русской и советской литературы.

А.Овчаренко родился в 1922г, в украинском селе Григорьевка на берегу Иссык-Куля (Киргизия) в крестьянской семье. Рано начал учительствовать, затем стал студентом Московского областного пединститута. Когда началась война, то, несмотря на очень плохое зрение, пошел в армию, пройдя от Смоленска до Москвы. В 1942 г. был послан в школу в освобожденный Наро-Фоминский район. В 1948 г.. закончив аспирантуру в своем институте, защитил кандидатскую диссертацию о М.Горьком. Работал преподавателем института в г.Горьком, а с 1949 г. – в Институте мировой литературы им.А.М.Горького.Он был выдающимся знатоком творчества М.Горького, написал о нем несколько книг, став одним из главных редакторов и текстологов академических изданий собраний сочинений великого писателя.

Занимаясь проблемами теории соцреализма, он отстаивал правомочность существования в советской литературе романтизма. В своих работах он охватывал огромный период развития русской литературы в ХХ веке, проявляя огромную эрудицию и знание литературного процесса.

Одна из последних фундаментальных его работ «Большая литература» исследует основные тенденции развития советской художественной прозы с 1945 по 1985 гг. Изданы 3 книги. Четвертая – о молодых русских писателях 80 –х гг-. осталась неизданной. В книге «От Горького до Шукшина» (1984) стремление к обобщению и панорамности также сочетается со знанием конкретности и деталей развития советской литературы.

Профессор А.Овчаренко отличался выдающимися лекторскими способностями. Более 10 раз он выезжал с лекциями в американские университеты. В европейских странах он был известным лектором и специалистом по русской литературе. Его работа за рубежом отражена в книге «В этом бушующем мире», в статьях «Размышляющая Америка» и других (с 1968 по 1988 гг.)

Посмертно издана его книга «В кругу Леонида Леонова» (2003), фрагмент из которой здесь представлен.

ИЗ БЕСЕДЫ С ЛЕОНИДОМ ЛЕОНОВЫМ

21 декабря 1970 г.

А.ОВЧАРЕНКО: Дорогой Леонид Максимович, сейчас мы готовим ХIХ и ХХ тома Полного собрания сочинений Горького. В тот и другой входят рассказы, очерки, наброски с натуры, заметки советского периода. В этих томах Горький не раз вспоминает и ваше имя. Это связано с тем, что именно в 20-е – 30-е годы Горький особенно внимательно следил за развитием советской литературы, за молодой порослью советских писателей, которые создавали, как он говорил, совершенно новую литературу. Горький внимательно читал молодых, следил за их творчеством, очень интересовался ими, как новыми людьми, переписывался, приглашал их к себе, записывал беседы с ними. Некоторые из этих записей войдут в ХIХ том.

Одним из первых советских писателей, замеченных Горьким, были вы. До того, как вступить с вами в переписку, он опрашивал своих знакомых, писателей, приезжавших к нему в Германию, затем в Чехословакию, а затем и в Сорренто: кто такой Леонид Леонов? Что это за человек? Очевидно, первые же написанные вами произведения его очень заинтересовали. В 1924 году он писал в одной из своих статей: «Сразу, первыми же рассказами обратил на себя общее внимание Леонид Леонов, юноша оригинального таланта и серьезных тем». После выхода «Барсуков» он без колебаний заявил: «Из Леонова со временем выработается очень большой писатель». Его восхитил ваш «Вор», особенно художественной инженерией. Горький неизменно отмечал своеобразие вашего языка, очень специфического, подчеркивая, что вы всегда видите действительность в ее противоречиях. Весной 1927 года он писал Груздеву: «В Леонове предчувствуется большой русский писатель». Если не ошибаюсь, со второй половины 1924 года началась переписка с вами и продолжалась вплоть до смерти Горького. В связи с некоторыми не ясными для нас и недокументированными моментами ваших взаимоотношений я прошу разрешить мне задать несколько вопросов. Ваши ответы помогут нам правильнее прокомментировать отдельные упоминания в произведениях Горького, связанные с вашими взаимоотношениями.

Передо мной несколько записей Горького. Вот запись, которая относится, по-видимому, к июлю 1927 года, когда вы гостили у Горького в Сорренто. Судя по записи, вы вместе с Горьким посетили Помпейский зал в Неаполитанском музее. Разрешите мне, прежде чем напомнить вам содержание этой записи, спросить вот о чем: по-видимому, уже тогда у вас был какой-то внутренний спор с Горьким? Может быть, в вас говорило какое-то молодое озорство? Хотелось удивить Горького? Уже в то время не было тайной, что выше всего Горький ценил уважение к культуре прошлого, ко всему ценному в ней. Был убежден, что там можно найти ключи ко всем загадкам мира. И очень удивлялся, если не все, кого он ценил, разделяли его веру. В записке чувствуется раздражительность, вызванная тем, что вы своей реакцией на все, что было экспонировано в Помпейском зале, сознательно не хотели попасть «в струну». Горький записал: «Леонид Леонов ходил в Помпейском зале Неаполитанского музея и, глядя на фрески, бормотал: «Не понимаю. Не понимаю». Должно быть, заметив, что его нежелание понимать несколько огорчает меня, он продолжал уже более задорно и как бы с целью посмотреть: а что же дальше?

Не понимаю, — повторял он настойчиво. Раз двадцать слышал я это слово, печальное и неуместное в устах талантливого художника. За обедом я сказал ему:

Леонид Леонов интересен и значителен не тем, что он отказывается что-то понимать, а тем, как он понимает и почему не понимает.

Мальчик обиделся на меня. Самолюбив он не очень умно. Невежествен – очень.

Но – талантлив, я уверен, что соседство с Достоевским не повредит ему, он – «сам по себе».

Л.ЛЕОНОВ: Вся живопись Помпейского зала мне не нравится. Я не люблю эти сухие тона. Я считаю великолепным Неаполитанский музей. Там стоит Праксителева Психея. Этот усеченный торс… и эти девственные ключицы… изумительно! А Помпейский зал… Да, я говорил: «Не понимаю, не понимаю», но говорил так мягко только из уважения к Горькому. Фрески мне просто не нравились. Может быть, не надо было мне этого говорить, так говорить. В Помпейском зале чувствуется какая-то сухость, от температуры, может быть, придающей всему сухость. Но, правду сказать, все ведь сделано графически плохо, сделано примитивно. Портреты, которые там есть, — такие же, как в Лупанарии гадкие картины. Помните, гадкие картины, которые в Помпее не всем показывают? Они же – не вне этой живописи. Конечно, это старинная живопись. Но мне кажется, что не все в искусстве одинаково хорошо и подлежит обожествлению.

А.ОВЧАРЕНКО: Разговор в тот раз продолжался и за столом?

Л.ЛЕОНОВ: Я не помню. Если бы вы мне не напомнили сейчас эту запись, то я бы и не вспомнил, что был в Помпейском зале: мне этот зал не понравился и потому не запомнился.

А.ОВЧАРЕНКО: Быть может, Помпейский зал не понравился так сильно потому, что его живопись не сравнима с шедеврами, демонстрируемыми в музеях Ватикана?

Л.ЛЕОНОВ: Нет, в тот раз я не видел Ватикана. В Ватикане я был уже в 1968 году. О! Возрождение! Это была эпоха, когда боги простили людей и пришли к ним. Для романа мне нужно было вспомнить Челлини. И не только художника, но и людей, которые окружали художника: Медичи, Павла VI, Александра VI. Об этом, когда он умер, говорили, что умер наместник дьявола. А Помпея была городом провинциальным. И там все, в общем-то, примитивно. Даже эротика и то примитивна. Эротика бывает разная. Вспомним офорты Роббса. Вы видели? Даже Дикий, который писал для Александра П… Это одно. А есть эротика, которая переходит в похабщину. И вот в Помпее она такова. Может быть, не будем больше возвращаться к разговору о Помпейском зале?

А.ОВЧАРЕНКО: Разумеется. Но вот я о чем думаю: Горький еще в каприйский период внимательно изучал итальянскую живопись, все этапы ее. Естественно, что он воспринимал ее как целое, в котором Помпея была необходимым звеном. Он видел, от чего шли художники и на какие вершины поднимались. Вы же увидели ее как фрагмент. Создался резкий контраст между восприятием двух людей: один восхищался, другой – отвергал. К тому же, один находился на вершине мировой культуры, прочел тысячи книг, знал лично Толстого, Чехова, Ленина, Плеханова, другой только начинал свой путь к вершинам и не мог удивить его блеском эрудиции…

Л.ЛЕОНОВ: Я думал, для чего было нужно столько книг Горькому. Он искал в них Истину. Горький ценил людей в зависимости от их начитанности. Меня он назвал невежественным юношей только потому, что как-то стал пересказывать эпизод из своего произведения, а я этого произведения не знал. Между тем, если Горький принимал кого-то в свою орбиту, тому полагалось ей соответствовать. Больше того, полагалось быть в плане его вкусов. Чуть пойдешь в другую сторону, и ты уже недруг. А на самом деле истина не в книге, а в сердцах людей. Она пропорциональна величине сердца. Она – в рисунке губ, в зрачке вот этом. Она – в жизни. Книга же лишь пристрелка к истине. Я говорю так не потому, что Горький назвал меня невежественным. Рядом с таким книгочеем, как Горький, в первую встречу с ним я действительно был чудовищно невежественным. Говорю об этом потому, что в одном из неопубликованных набросков Горький назвал серым, невежественным человеком… Чехова. И опять только потому, что Чехов читал меньше, чем Горький. Мы должны это объяснить. Не объясним – это может остаться пятном на Горьком.

Мне Горький представляется очень тонким человеком. И мне порой казалось, что по развороту, по внутреннему аристократизму, по глубине понимания он как человек больше, глубже, чем как художник.

А.ОВЧАРЕНКО: Хотелось бы услышать, какие беседы о литературе были у вас с Горьким в 1927 году.

Л.ЛЕОНОВ: Я очень мало об этом помню, кроме тех разговоров, которые имели сюжетный смысл. Я был тогда одержим тем, что мне предстояло писать, я был до такой степени захвачен тем, что мне предстояло сделать! Я не знаю, оправдывает ли хоть в какой-то степени то, что я потом сделал, ту несправедливость, которую я допустил в отношении Горького. Ведь я и в ту, и в последующие встречи никогда не сказал ему ни одного комплимента. Я ни разу не похвалил того, что он писал. И я ужасно каюсь. А кроме того, я как-то считал себя не вправе говорить Горькому о его работе. Я всегда с благоговением думал о другом: как стать достойным той литературы, с которой нас связывает Горький? Ведь Горький жал руку Толстому, Толстой – Тургеневу, Тургенев – Гоголю, Гоголь – Пушкину. Так оно и шло, и идет в русской литературе вот это теплопожатие. Мне Горький жал руку, и я ценил это. Мне Горький был в этом плане очень нужен. Меня всегда, а теперь тем более угнетает горечь, что я работал плохо. Я мог бы доказать, что я работал плохо не всегда по своей вине. Но я не могу этого сделать потому, что кормлюсь на этом деле. Я никогда с Горьким не торговался. Я делал тогда ужасно трудные композиционно вещи. Я высшего образования не имел. Меня в университет не приняли. Но я чувствовал нюхом, что происходит то же, что в байроновском Каине, когда он с небом разговаривал, чувствовал, что нужно очень много знаний. И когда для меня это было очень рискованно, когда я боялся, что делаю ошибку, то Горький мне тогда говорил: «Хорошо, хорошо, хорошо». И я был уверен, что это лучшее, что могу. Он мне придавал уверенность. Я глубоко признателен ему, что в эти трудные годы, когда я делал первые вещи, которые очень сложны композиционно, он так щедро поддержал меня.

Когда я был во второй раз в Сорренто, у меня уже сложился замысел «Дороги на Океан». Вы знаете, что я иногда графически могу изображать свои вещи. Изображал я и «Дорогу на Океан». Для меня это был не роман, а что-то вроде пружины, которая раскручивается. Это такой же важный музыкальный ключ, который стоит в начале музыки, его нужно послушать, и он тебя заставит идти куда-то дальше. Когда я показал Горькому графическую схему «Дороги на Океан», он сказал мне те самые поразительные слова, которые меня зарядили на всю жизнь.

А.ОВЧАРЕНКО: А когда произошел разговор, в ходе которого вы сказали Горькому, что запевная фраза «Детства» по образной структуре рисунка может служить манифестом реалистической школы?

Л.ЛЕОНОВ: Тоже в 1931 году. Я восхищался неповторимой выразительностью – помните! – описания того, как мать Алеши стоит на коленях, зачесывая длинные, мягкие волосы отца со лба на затылок черной гребенкой. Я добавил: «Есть чему поучиться!» Он сказал: «Вам-то чему учиться у меня?»

А.ОВЧАРЕНКО: Как Горький отнесся к вашей оценке «На дне?» Может быть, он кокетничал, когда говорил: «Не удалось!»?

Л.ЛЕОНОВ: Мне трудно, я был недостаточно умен, — поймите меня правильно, чтобы не решаться тогда оценивать «На дне». Первая вещь, которая шла во МХАТе, я имею в виду мою вещь, была ужасна! Но Станиславскому она очень понравилась. И он дал таких актеров, как Лужский, Москвин, Ливанов, Кедров. Соколов, и они, конечно, придали блеск пьесе. Я был тогда молод. И я мог только удивляться, что такое Горькому удалось.

А.ОВЧАРЕНКО: Горькому было 35 лет, когда он написал «На дне».

Л.ЛЕОНОВ: Помню, много рассказывал ему о «Воре», рассказывал такие куски, которые были вокруг «Вора».

А.ОВЧАРЕНКО: Особый интерес Горького к «Вору» понятен. «Вор» сделан с исключительным инженерным мастерством. Горькому же труднее всего давалось композиционное мастерство.

Л.ЛЕОНОВ: У него великолепные характеры. Великолепная кисть и мазок. Но никогда у него в вещах не было никакой тайны. Всякая вещь должна иметь корень квадратный – нужно искать, думать. Я должен перестать понимать, как это делается. Я попытался сделать с Достоевским, с «Братьями Карамазовыми», так: я помнил роман в общем, а детально – забыл. И я решил так его читать: положил книгу, начал читать, затем закрывал страничку и думал, как бы я дальше это сделал, совпадет ли мое решение с тем, как у Достоевского. И что же? Совпадает раз, два. А потом вдруг невообразимый полет: он ложится на крыло и мчится так, что только перышки трепещут. И дух захватывает. И не верится, что он не имел возможности подолгу сидеть над своими произведениями. Вот мы сидим, переписываем, переделываем. А он не имел такой возможности, сдавал издателям свои произведения чуть ли не в черновых вариантах. А какие органы играют в них? Что бы мог он сделать, если бы у него были другие условия для работы?

Я недавно читал разговор Кириллова со Ставрогиным. Это просто записная книжка. А какие глубины! И он никогда ничего не менял.

А.ОВЧАРЕНКО: Вы уже утомились. Для разрядки, хочу напомнить еще об одном документе, которым мы также располагаем.

Как-то я видел у вас «Папскую грамоту, пожалованную Леониду Леонову». Мы располагаем черновым наброском ее. Он сделан рукой Горького. Не понимаю только, почему Архив Горького датирует его 1927 годом. Да еще июлем. После 15-ого. По-моему, в 1927 году вы были в Сорренто с Татьяной Михайловной и потому не нуждались в таком свидетельстве. Прежде чем прочесть удостоверение, я хочу сказать вот о чем. Как-то вы познакомили меня с записью Горького о русской бане. Она тоже, если не ошибаюсь, была сочинена в ваш второй приезд в Сорренто. Сопоставляя эти два документа, я не могу не заключить, что в то время у Горького было очень хорошее, веселое, жизнерадостное настроение. Вот черновик удостоверения:

«Канцелярия Его Католического Святейшества и властителя града Ватикана папы Пия XI по наблюдениям за благонравным поведением литераторов Союза Советов Сим удостоверяется, что литератор Союза Советов Леонид Леонов, пребывая в Италии, вел себя примерно, благонравно, на особ женского пола внимания не обращал и греховного желания исследовать оных не обнаруживал, пил умеренно».

Л.ЛЕОНОВ: Таня, принеси, пожалуйста, эту грамоту. Это удостоверение было для моей жены, которой тогда со мной не было. Я не раз жалел, что жена не с нами. Тогда Горький написал это удостоверение. Это было в 1931 году. В 1927 году я и Катаев были у Горького с женами. Второй раз я был один. Это, конечно, 1931 год (Т.М.Леонова приносит подлинник удостоверения, выполненный очень красочно, на большом листе бумаги. Под удостоверением подписи Грохало, М.Пешкова, Халатова, Ракицкого. Крючкова…)

А.ОВЧАРЕНКО: Как складывался ваш день в Сорренто?

Л.ЛЕОНОВ: И в первый, и во второй раз я останавливался в отеле…как его?

А.ОВЧАРЕНКО: «Минерва»?

Л.ЛЕОНОВ: Вот, — поражавшем полным безмолвием. Горький кончал работать в два часа, и я к этому времени приходил к нему. Мы сидели с ним, разговаривали. Иногда гуляли…

А.ОВЧАРЕНКО: Леонид Максимович, не приходилось ли вам говорить с Горьким о книге, в которой рассказывается о том, как избирают и посвящают пап?

Л.ЛЕОНОВ: Разговор этот был, потому что у меня есть книжка такая.

А.ОВЧАРЕНКО: Разрешите показать вам запись Горького. Помнится, я что-то подобное слышал и от вас. Вот запись Горького: «В 1645 году издана была книга «Roma Triumphans», посвященная описанию избрания и посвящения пап. Рассказано, между прочим, и то, как удостоверяется конклав в годности избранного возглавлять католическую церковь. Избранного сажают на мраморное седалище с отверстием в оном. И один из кардиналов, просунув руку свою в отверстие, исследует половой орган папы, после чего удостоверяет конклав: «Первосвященническое – имеется». В книге это изображено. И на картинке.

Л.ЛЕОНОВ: У меня есть монография XVIII века, где изображено это самое кресло. Это называется «целлюм перкурариум» — такой стульчик с особым вырезом. Перед тем как провозгласить имя папы, через это отверстие обследуется папа. Это потому, что произошла страшная история. Однажды на папский престол взошел не папа, а взошла папесса Иоанна. Вы знаете эту историю? Она относится к ХП веку. Ею интересовался Пушкин, собирался писать. Это ужасная история. Ее отец – бродячий проповедник. Он был слеп, и дочь сопровождала его. Когда же он умер, то у нее не было другого выхода. Других средств пропитания. Она надела мужское платье и стала проповедником. И ее вскинуло очень высоко – ее избрали папой. Потом была какая-то любовная история, и с ней случилось ужасное. Во время торжественного входа в Иерусалим (а, как вы знаете, папа въезжает на осле), она упала с осла и родила. И народ ее растерзал. В книжке есть такая гравюра, где она лежит в тиаре и родит. Ватикан скрывает этот эпизод своей истории…

А.ОВЧАРЕНКО: Расскажите, какое впечатление произвели на вас встречи со Сталиным.

Л.ЛЕОНОВ: Нам теперь трудно себе представить, какое ошеломляющее действие производили слова Сталина. Он говорил тихо, а казалось, что очень громко. Вероятно, надо какую-то специальную вещь писать, чтобы объяснить эту механику воздействия, иначе это все будет непонятно. Я Всеволоду Иванову об этом рассказал. И еще сказал: «Покуда Горький жив, мы все маленькие вокруг него». У меня тогда вышла статья «Нил». Есть скульптура – крокодил и вокруг него все ползают. Всеволод Иванов передал наш разговор Горькому, но передал так, будто я желаю смерти ему, чтобы поскорее выглядеть крупнее.

Я хорошо понимаю Горького последних дней. Это содержание целой пьесы, сюжет ее громаден. Это может изменить биографию Горького. И в этом плане я не допускаю ни на минуту, что он мог поверить тому, что ему сказали обо мне.

А.ОВЧАРЕНКО: Пьеса, о которой вы только что сказали, видится вам как драма или как трагедия?

Л.ЛЕОНОВ: Как трагедия. Что же касается наших отношений, то окружающие условия содействовали обострению их. Александр Иванович, если завтра мне скажут про вас, что вот, мол , Овчаренко говорит то-то, неужели я не спрошу сам: «Может быть, я мог случайно обидеть вас?» Были отягчающие параллельные обстоятельства, и они помешали этому.

А.ОВЧАРЕНКО: Он рассказал – вы не возразили?

Л.ЛЕОНОВ: Работа была длительная перед этим. Тут были и Киршон, и Авербах, были и другие. Так что когда я писал «Скутаревского» (а я не имел в то время привычки скрывать тему, содержание книги, над которой работал), вдруг ко мне приезжает Крючков и говорит: «Алексей Максимович хотел бы видеть, прочесть рукопись». А она была у меня вся перечеркана после того, как была отпечатана. Я сказал: «Ничего сейчас не могу дать. Первый же экземпляр, который выйдет в журнале, обещаю». Крючков наста ивал: «Он очень просил!» Я отказал. По-видимому, Горькому сказали, будто там что-то про него: отец знаменит, а сын выпивает. Но у меня было совсем другое – Арсений политически протестует против отца. У Горького же в семье ничего подобного не было. Сын, Максим, был его альтер эго, это была его тень. Он хороший был мужик, доброжелательный, искренний , добрый, отзывчивый, но он не обладал чердаками Горького, который имел в своем распоряжении громадные подвалы и чердаки.

Словом, там тогда работа велась. Был ведь Ягода. Что делал Ягода? Какая система была? Писатель беседует с Горьким. Горький говорит: «У нас писатели мало знают. Вчера разговаривал с одним, так он, знаете ли, не имеет никакого представления о том, кто такой Торквато Тассо». Горький нас соединял, как мост, со старой литературой, требовал ее знания, и мы всегда уходили от него взволнованные. А вот выходит такой писатель от Горького и сталкивается с идущим навстречу человеком. «Ну как Алексей Максимович? О чем говорил?» — «Да вот о литературе. А я тоже не знал, что Торквато Тассо родился в Сорренто!» Все правильно. А через час Горькому доложили, будто писатель сказал: «Опять старый черт учил, что Торквато Тассо родился в Сорренто! Старый дурак». Очень трудно было нам тогда.

В одной из моих статей есть фраза: «Будем надеяться, что литературоведы, которые будут писать потом о нас, будут видеть на фоне той эпохи наши произведения, на которые мы иногда оглядываемся с чувством неизбежности исполненного долга и отчаяния».

А.ОВЧАРЕНКО: А может быть, это и помогало вам расти от книжки к книжке?

Л.ЛЕОНОВ: Это имело действие: я всегда стал застегиваться на все пуговицы, когда выходил на публику.

А.ОВЧАРЕНКО: Спасибо вам. Леонид Максимович, за обстоятельную и откровенную беседу, за мужество, с которым вы поддерживаете великое звание русского писателя.