Татьяна Жарикова. Повесть «Путь на эшафот». Глава 14-17

В этом году исполнится 170 лет известному в русской истории кружку Петрашевского, в который входило несколько классиков русской литературы Федор Достоевский, Алексей Плещеев и Аполлон Майков, в то время совсем молодые люди. Деятельность этого кружка, как известно, привела молодых людей к эшафоту.

В те же годы Достоевский посещал кружок Белинского, где общался с молодыми Некрасовым, Тургеневым, Григоровичем, Дружининым, Панаевыми. Татьяна Жарикова в своей повести «Путь на эшафот» рассказывает о молодых годах Достоевского и Петрашевского. Повесть написана по опубликованным воспоминаниям петрашевцев и по материалам их судебного дела. Публикуем продолжение, читайте начало повести «Путь на эшафот». Глава 1-2. / Глава 2-3 / Глава 4-5 / Глава 6-9 / Глава 10-13

 

Глава четырнадцатая. Всё решено

Император Николай принял министра Перовского с докладом в понедельник утром. Одним из последних текущих дел в докладе Министерства внутренних дел было дело Буташевича-Петрашевского.

— И ещё одно неприятное дело, — доложил Перовский, пододвигая по столу к императору папку с донесениями агента. — Мои люди выявили тайное общество под руководством дворянина Буташевича-Петрашевского.

Император Николай взял папку и открыл ее.

— Цель общества? — спросил он.

— Подготовка восстания.

— Это дело Третьего отделения. Почему не передали? — строго спросил император.

— Мои люди случайно вышли на это сборище, — почтительно ответил Перовский. — Думали, дело уголовное. Внедрили агента. А там… Собрали материал… Посмотрите!

— Передам графу Орлову.

— Ваше Величество, позвольте мне еще некоторое время последить за поведением этих заговорщиков, и я обещаю доложить Вашему Величеству не только об их разговорах, но и о мечтах, грезящихся им во сне.

— Посмотрю и решу!

Достоевский и Момбелли встретились в этот день в Летнем саду, встретились по просьбе Федора Михайловича. Ему не давали покоя слова Майкова о том, что к ним внедрен шпион. Кто этот человек? Внедрен он в кружок Петрашевского? Или он посещает и тайное общество Спешнева.

Момбелли удивил болезненный вид Достоевского, и он сразу же после приветствия спросил у него:

— Что-то вы, Федор Михайлович, мрачны в последние дни. Тяготит что-то?

— Неладно у меня всё идет… — вздохнул Федор Михайлович. — Не ладно…

— Не грустите! — посочувствовал Момбелли. — Всё проходит. И это пройдет.

— Не пройдет! У меня теперь есть свой Мефистофель…

— Вы о Спешневе?

— Почему вы догадались? — спросил Достоевский, удивляясь прозорливости Момбелли.

— Вы подписали заявление о вступлении в «Русское общество»? — спросил тот напрямик.

— Пока нет. Но я его читал…

— Подпишете?

— Подпишу!

— Вы его внимательно читали? Всё принимаете? — допытывался Момбелли.

— Принимаю. Теперь я с ним до конца.

— Я тоже подпишу. Я ведь пытался ещё до него создать свое общество… Не получилось…

— Почему? — поинтересовался Достоевский.

— Мне Спешнев разъяснил: почему? Он сказал: «Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются? Всё это чиновничество и сентиментальность — всё это клейстер хороший, но есть одна штука еще получше…».

Момбелли умолк. Некоторое время они прогуливались молча.

— Он пояснил, что это за штука? — не выдержал паузы Достоевский.

— Да… Говорит: «Подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать».

— И вы согласились?

— Сначала страшно стало, а потом подумал: «А ведь он прав!». Не будет тесного сплочения, не победить нашему восстанию…

— А я вот что думаю, — сказал Достоевский. — Допустим, восстание победило. Власть в наших руках, а дальше что?

— А дальше свобода, все равны! Конец самодержавия! — воскликнул Момбелли.

— Люди не могут быть никогда свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики, — возразил Достоевский.

— Неправда, человек рожден быть свободным.

— Какая свобода? Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, перед кем поклониться. Так было всегда!

— Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть людей, для их счастья, — эти силы: чудо, тайна и авторитет.

— Тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорее истребит себя, чем останется на земле.

— Мы заставим людей работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками.

 

 

— А куда денется порок?

— О, мы разрешим им и грех, люди слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — всё, судя по их послушанию, и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести — все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостью, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. Они будут свободны!

— Разве это свобода? Разве нужен бунт ради такой свободы? Посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, стоит только нам захотеть понять и тотчас же он настанет во всей красоте своей…

«Нет, — решил Достоевский после этой встречи. — Момбелли — революционер-романтик, чудак, но не шпион!».

Император Николай после встречи с министром Перовским вызвал руководителя Третьим отделением графа Орлова. Императора возмутило то, что тайная полиция так плохо работает, что упустила из виду тайное сборище, о котором знает весь Санкт-Петербург. Николай стоял у окна, смотрел на заснеженную площадь, когда его адъютант доложил:

— Граф Орлов, Ваше Величество!

Император кивнул. Адъютант скрылся за дверью, а вместо него появился граф Орлов в парадном мундире с орденами и звездами, кучерявый, как всегда, и седоусый.

— Здравия желаю, Ваше Величество! — бодро поприветствовал он императора.

Николай протянул ему навстречу руку. Орлов почтительно пожал ее. По тому, что император не ответил на его приветствие, граф понял, что тот чем-то озабочен и недоволен им.

— Что вы знаете о дворянине Буташевиче-Петрашевском? — хмуро спросил император.

— Господин Петрашевский месяц назад подал в Петербургское дворянское собрание записку, в которой предлагает учредить кредитные земские учреждения, земледельческие банки, понизить проценты по залогу имений в казенных кредитных установлениях, улучшить формы судопроизводства и надзор за администрацией, — услужливо ответил граф Орлов, понимая, что не этого ответа от него ждет государь.

— А что вы знаете о его тайном обществе?

— Вы имеете в виду его пятницы? Мои люди были у него. Там одни беседы… Господин Петрашевский — противник тайных обществ. Вход к нему свободный.

Император быстро подошел к столу, взял папку Перовского и протянул графу.

— Ознакомьтесь с донесениями агента министра Перовского.

Граф Орлов взял папку и заговорил учтиво:

— Я уверен, господин Перовский, чтобы возвысить своё ведомство, наговорил всякого вздора. Дело это совсем не так значительно. Я убежден, что не надо разукрашивать его, особенно в глазах иностранцев. Если принять некоторые патриархальные меры против главных вождей, можно прекратить дело без шума и скандала.

— Ознакомьтесь и арестуйте всех, кто в списке, — строго приказал Николай. — Всех, кто бывал у Петрашевского! И тихо, без шума! Слишком много там детей важных особ.

Достоевский, возвращаясь домой после встречи с Момбелли, увидел Антонелли возле подъезда своего дома. Тот стоял, облокотившись о парапет набережной, и, судя по всему, явно поджидал его. Антонелли был каким-то мелким чиновником в Министерстве иностранных дел, где работал Петрашевский, был не особенно-то активным и заметным членом кружка Петрашевского и никогда не претендовал на близкие отношения с Достоевским. Поэтому Федор Михайлович удивился, увидев его возле своего подъезда. Антонелли встретил его с улыбкой.

— А я вас повсюду ищу, — проговорил он, когда Достоевский подошел к нему.

— Меня? Зачем?

— Хотел пригласить вас к себе. Завтра у меня наши собираются… — слишком любезная и заискивающая улыбка и тон голоса Антонелли показались Достоевскому подозрительными. Почему мало знакомый человек приглашает его к себе?

— К сожалению, не могу быть, у меня будут гости, — отказался он.

— Так нельзя ли и с гостями вашими. Отложите свой вечер… — предложил Антонелли.

Достоевский внимательно посмотрел в лицо Антонелли. Тот отвел глаза.

— Я не могу отложить, у меня приглашены гости… — сказал Достоевский и добавил: — И потому, что я живу на Васильевском острове, и ежели чрез несколько дней разведут мосты, то я не в состоянии буду проститься перед их отъездом с добрыми знакомыми.

— Вы можете предупредить приглашенных вами, — настаивал Антонелли. — Вероятно, все ваши гости — общие знакомые, бывают у Петрашевского.

— Кроме моих гостей, будут гости моих товарищей, а из общих знакомых будут весьма немногие.

— Кто из них будет?

— Будут Григорьев, Плещеев, Момбелли, Дуров, и ежели вы сделаете мне честь посещением, — Федор Михайлович решил пригласить к себе Антонелли, чтобы поближе узнать, что это за человек.

— Кто ещё будет у вас?

— Будет мой брат, которого вы как-то видели.

— А из гостей ваших товарищей?

— Будет один господин, хотя и светский, но служащий в духовном ведомстве, человек не без влияния на своем месте.

— Благодарю вас, я приеду. До завтра!

Антонелли попрощался за руку с Достоевским и быстро, не оглядыаясь, пошел по набережной.

Достоевский проводил его взглядом и направился ко входу в подъезд.

«А если Антонелли шпион?» — подумалось вдруг ему.

 

 

Глава пятнадцатая. Арест

Достоевскому не спалось. Мысль о том, что Антонелли шпион, не давала ему уснуть. Он лежал под одеялом с открытыми глазами и думал о нем. Ему вспомнилось, с каким вниманием и напряжением смотрел Антонелли на поручика Момбелли, когда тот после чтения письма Белинского Гоголю вдруг в споре заявил, что нужен бунт для освобождения крестьян.

Достоевский нервно повернулся в постели на бок.

Вспомнилось, как тогда Антонелли спросил у Момбелли: «Как можно достичь этого?», и Момбелли простодушно ответил: «Только с помощью бунта можно освободить крестьян».

Перед мысленным взором Достоевского явственно всплыла картина, как, когда в кабинете Петрашевского уединились четверо: Петрашевский, Спешнев, Черносвитов и он, в открытой двери кабинета боком к ним стоит Антонелли и делает вид, что разговаривает с молодым офицером.

Достоевский взволнованно сел на кровати. «Да, точно! — подумал он. — Антонелли — шпион!».

Решив для себя эту загадку, Достоевский лег на кровать и укрылся одеялом. «Надо завтра срочно сказать всем об этом!».

Подумалось вдруг, что он напрасно посчитал шпионом поручика Григорьева, вспомнилось, как они обсуждали «Солдатскую беседу», которую Григорьев, как только закончил писать, показал Достоевскому.

Федор Михайлович прочитал рассказ поручика, считал его удачным, талантливым и горячо советовал писать о солдатской службе, как можно больше писать. Настоящая жизнь русского солдата еще никем не описана. И теперь Достоевский вспоминал разговор, думал о рассказе. Как здорово вышел у Григорьева старый солдат. Живой перед глазами стоит. Кажется, слышишь слова его: «Нет, братцы, знать, царь-то наш не больно православных русских любит, что все немцев к себе берет. Куда не оглянешься, ан все немцы, и полковые командиры немцы, да и полковники-то все немцы, а уж если и выберется из русских, так уж и знай, что с немцами все якшался, оттого и попал в знать, что грабить нашего брата больно наловчился. Ах, они мерзавцы! Ну да погоди еще! и святое писание гласит: первые будут последними, а последние первыми!» И ведь точно как, некуда приткнуться русскому человеку, если немец тебя не поддержит…

Думая так, Федор Михайлович заснул. Но, кажется, недолго спал. Сквозь сон почувствовал какое-то движение в комнате, показалось, вошли какие-то подозрительные люди. Непонятно было, то ли сон это, то ли явь. Брякнуло что-то, и Достоевский испуганно открыл глаза, поднял голову над подушкой и услышал негромкий, мягкий голос в полумраке:

— Вставайте!

Произнес это офицер. Рядом с ним Федор Михайлович разглядел знакомого частного пристава с пышными бакенбардами. Около двери темнел еще один человек, по-видимому, солдат.

— Что случилось? — спросил растерянно Достоевский, ничего не понимая спросонья. Ему казалось, что он спит, сон это.

Хотелось проснуться.

— Господин Достоевский Федор Михайлович? — вместо ответа также мягко спросил офицер.

— Да…

— По повелению Его Императорского Величества вы арестуетесь…

Достоевскому показалось, что офицер говорит это с сожалением, и промелькнула вначале мысль, не шутка ли все это. Федор Михайлович перевел взгляд на пристава и понял: не шутка.

— Нам предписано произвести у вас обыск и доставить вас в Третье отделение, — закончил офицер.

— Позвольте же мне… — пробормотал Достоевский, и офицер перебил его предупредительно:

— Одевайтесь, одевайтесь. Мы подождем… — и взглянул на пристава.

Тот быстро и уверенно зажег свечу и указал на печь солдату, по-прежнему стоявшему у двери:

— Начинай оттуда.

Солдат взял табурет, подставил его к печи, брякая саблей, влез на него, ухватился за грядушку рукой, оперся носком сапога о край гарнушки и заглянул на печь.

А пристав открыл книжный шкаф и стал выкладывать на пол книги.

Достоевский торопливо одевался, стыдясь нижнего белья.

Офицер отвернулся от него, подошел к письменному столу, где лежали книги, стопка чистой бумаги, начатая рукопись, взял наполовину исписанный листок, поднес к своему лицу, прочитал вслух:

— Но мне стало так грустно от ее внимания, так тяжело от ее ласок, так мучительно было смотреть на нее, что я попросила, наконец, оставить меня одну, — и обернулся к Достоевскому: — Продолжение «Неточки Незвановой»? — спросил он с улыбкой.

Федор Михайлович суетливо натягивал брюки, путался в штанине. Услышав вопрос жандарма, ответил хрипло:

— Да…

Майор Санкт-Петербургского жандармского дивизиона Чудинов получил вчера секретное предписание, в котором приказано было ему в четыре часа по полуночи арестовать отставного инженер-поручика и литератора Федора Михайловича Достоевского, опечатать все его бумаги и книги и доставить в Третье отделение. Предписывалось строго соблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было сокрыто. Чудинов удивлен был сильно, когда получил эту бумагу. Имя Достоевского было знакомо ему. Читал его произведения. Нравились. Слышал, что автор — бывший офицер, совсем еще молодой человек. И вдруг — злоумышленник! Горько стало. Хороший литератор. Но может, чепуха какая, простой поклеп. Просмотрят бумаги да отпустят. Бывало такое.

Майор Чудинов, держа в руках листок, искоса, с любопытством разглядывал Федора Михайловича. Роста Достоевский чуть ниже среднего, но широкоплечий. Светловолосый, конопатый, глаза, вероятно, чрезвычайно живые. Ишь, как по комнате мечутся.

Солдат вдруг оборвался с печи, грохнулся спиной на стул и загремел вместе с ним на пол, под ноги к Достоевскому. Федор Михайлович отскочил, от неожиданности споткнулся, чуть не упал. «Нервный!» — мелькнуло в голове офицера.

— Мать твою…— рявкнул пристав. — Растяпа!

Солдат, виновато морщась и потирая ушибленный бок, поднялся с пола.

— Ну, что там? — сердито спросил пристав.

— Ничего, — виновато развел руками солдат.

Майор Чудинов не смотрел на них, читал листок.

— Позвольте узнать, — учтиво взглянул он на Федора Михайловича, — сколько частей будет в романе?

— Шесть…

— Видел я первую часть в «Отечественных записках»… Прочесть не успел, дела… Думал, выйдет весь роман, разом прочту. А «Белые ночи» читал, «Хозяйку» тоже… с душой написаны. Напрасно господин Белинский ругал повесть, напрасно… — говорил неторопливо Чудинов. Увидев, что Достоевский оделся, попросил: — Позвольте письма Ваши?

— Там в столе, — кивнул Достоевский.

Он успокоился, смотрел с насмешкой, как пристав шарит его чубуком в печке, в золе.

Майор Чудинов выдвинул ящик стола и начал выкладывать письма. Нечаянно столкнул со стола старый погнутый пятиалтынный. Достоевский крутил его в руке всегда, когда писал, обдумывал слова и поступки героев романа. Монета глухо звякнула о деревянный пол, подпрыгнула и покатилась по полу. Солдат быстро нагнулся, поднял ее. Пристав выхватил из рук солдата монету и стал разглядывать возле свечи.

— Уж не фальшивый ли? — усмехнулся Достоевский.

— Это, однако же, надо исследовать… — пробормотал пристав и сунул пятиалтынный в карман.

Офицер сложил письма, бумаги Достоевского, рукопись неоконченного романа в стопки и приказал солдату:

— Свяжи!

 

Глава шестнадцатая. Петрашевский

Последние гости ушли от Петрашевского в три часа ночи. Михаил Васильевич, оставшись один, бродил по просторному кабинету, обдумывал статью, которую решил написать на основе своей речи, произнесенной сегодня. Речь вызвала споры, и теперь Петрашевский вспоминал возражения Дурова, Момбелли, Григорьева, продолжал спорить с ними мысленно, и, когда приходила в голову особо интересная мысль, быстро подходил к столу и записывал.

Говорил он в этот вечер о том, как должны поступать литераторы, чтоб вернее действовать на публику. Жаль, мало народу пришло в этот вечер. Из литераторов были только Дуров да Майков. Плещеев должен был поддержать, но и он не явился, хотя знал, что разговор должен пойти о литературе.

Петрашевский продолжал теперь спор в одиночку, теребил свою длинную бороду, стоя у стола, обдумывал, как точнее записать свои мысли.

Размышления прервал звон колокольчика. Михаил Васильевич недовольно поморщился: поздновато кто-то явился. Он вышел в коридор, открыл дверь и увидел на лестничной площадке управляющего Третьим отделением генерала Дубельта с офицером в голубом и двумя жандармами.

— Ба, Леонтий Васильевич! — воскликнул Петрашевский, раскидывая руки, словно собирался обнять Дубельта. — Собственной персоной!.. Что же вы так поздновато, — укоризненно продолжал он, отходя в глубь коридора, чтобы пропустить жандармов. — Часика бы на три пораньше… Гости были. Я ведь, как вам известно, по пятницам принимаю…

— Господин Петрашевский? — строго спросил, входя, генерал. — Одевайтесь!

— По-моему я одет, — оглядел себя Михаил Васильевич. После ухода гостей он переоделся в домашнее. — Ночью я иначе не одеваюсь!

— Вы не знаете, куда вас повезут…

— Догадываюсь, — перебил, усмехаясь, Петрашевский.

— …и перед кем предстанете, — закончил Дубельт.

— Неужто перед самим… — с наигранным испугом поднял Михаил Васильевич глаза к потолку.

— Не паясничайте… Прошу одеваться!

— Тогда надо… тороплюсь, — двинулся Михаил Васильевич в комнату.

Генерал стал рассматривать книги, разбросанные по столу и по полкам. Петрашевский, увидев это, обратился к нему насмешливо:

— Леонтий Васильевич, ради бога, не смотрите этих книг!

— Почему же? — откликнулся Дубельт

— Потому что у меня, видите ли, есть только запрещенные сочинения. При одном взгляде на них вам станет дурно.

— Почему же вы бережете такие книги?

— Это дело вкуса!

Дубельт сердито приказал:

— Обыскать!.. Все бумаги, письма, книги связать!

Петрашевский догадался, что генерал сердит потому, что ожидал, что появление его вызовет трепет, испуг, а его встретили с иронией.

— Леонтий Васильевич, — крикнул он из комнаты по-прежнему насмешливо, — не смогут жандармы приказ ваш выполнить! Книг у меня столько, что бечевки не хватит.

Генерал ответил не сразу. Видимо, обдумывая ответ. Произнес в тон Петрашевскому:

— Мы знали куда ехали. Запаслись!

Обыск продолжался часа два. Бумаги и письма взяли с собой жандармы. Квартиру опечатали и вышли на улицу.

Утро серенькое, туманное. Дождик перестал. Тихо. Фыркнула лошадь. У подъезда стояла карета. Кучер, дремавший на облучке, услышав шаги и стук двери, поднял голову и стал расправлять вожжи:

— На Фонтанку! К Цепному мосту, — бодро бросил ему Петрашевский и по-хозяйски, первым, полез в карету.

Жандармский офицер удержал его за локоть.

— Не торопись!

Пропустили вперед жандарма с двумя пачками бумаг. Потом офицер подтолкнул к двери Петрашевского.

В Третьем отделении поднялись в большой зал, где было многолюдно и все знакомые лица: Федор Достоевский, Момбелли, Дуров, все вчерашние гости, всего, наверное, десятка три будет, и между ними господа в голубых мундирах.

С удивлением увидел младшего из братьев Достоевских, Андрея. Петрашевский познакомился с ним, когда навещал Федора Михайловича, но у себя Андрея никогда не видел. Вероятно, взяли его по ошибке, вместо Михаила. Возле одной двери столпились несколько человек вокруг невысокого лысого чиновника, у него был какой-то список в руках.

Момбелли увидел вошедшего Петрашевского и энергичным жестом пригласил его к группе вокруг лысого чиновника. Достоевский тоже поманил к ним рукой Михаила Васильевича.

— Недосуг мне, господа, — громко ответил Петрашевский, снимая свою широкополую до нелепости шляпу и кланяясь. — Спать хочется зверски, вздремну малость.

Он расстегнул широкий плащ, устроился в кресле у окна и надвинул шляпу на глаза.

Напрасно не подошел он к ним. Мог бы увидеть в списке, по которому лысый суетливый чиновник проверял арестованных, перед именем Антонелли надпись карандашом: «агент по найденному делу». Но не узнал этого Петрашевский и сказать ему не успели. Голубые мундиры вдруг засуетились, отводя арестованных, друг от друга, и замерли. В зал вошел шеф жандармов граф Орлов. Вслед за ним несколько офицеров, звеневших шпорами и сверкавших эполетами с золотым и серебряным шитьем. Орлов остановился. Лысый чиновник со списком суетливо подскочил к нему и что-то тихо проговорил.

— Сколько всего арестовано? — спросил Орлов.

— Тридцать четыре, Ваше сиятельство.

Граф Орлов повертел в руке список и ступил два шага вперед.

— Изволили, господа, незаконными делами заниматься? — строго спросил он, сердито оглядывая в тишине арестованных.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — громко произнес Петрашевский, отодвигая пальцем шляпу на затылок.

Все разом повернулись к нему. Кто-то коротко хохотнул. Михаил Васильевич по-прежнему сидел в кресле и невинно глядел на графа Орлова.

— Встать! — рявкнул граф.

Один из жандармов подскочил к Петрашевскому, намереваясь силой поднять его, но Михаил Васильевич оттолкнул его и встал сам.

— Кто такой? — грозно глядел на него граф.

— Титулярный советник Михаил Васильевич сын Буташевич-Петрашевский, — спокойно ответил Петрашевский.

— А-а, главный возмутитель?! Что вы сейчас имели в виду? — сердито спросил граф.

— Вы о Юрьеве дне?.. Сегодня же двадцать третье апреля, Юрьев день… Это я имел в виду, — невинно развел руками Петрашевский.

Граф Орлов отвернулся от него и уже без пафоса произнес, что специальная комиссия произведет строжайшее расследование всех поступков и намерений арестованных. Проговорив это, граф Орлов поспешно направился к выходу, словно опасаясь, как бы еще какую насмешку не услышать в ответ. Офицеры зазвякали шпорами следом.

 

 

Глава семнадцатая. Петропавловская крепость

— Господин Достоевский! — громко произнес жандарм, появляясь в двери комнаты, куда только что вошел генерал Дубельт.

Федор Михайлович слегка вздрогнул, поправил жилет и откликнулся:

— Я здесь.

На мгновенье все примолкли.

— Прошу! — указал рукой на дверь жандарм.

В комнате генерал Дубельт сидел за столом. Худощавое лицо его с широкими усами, распустившимися по обеим щекам и слившимися с бакенбардами, было доброжелательным.

— Достоевский? — спросил Дубельт и, не дожидаясь ответа, указал на кресло.

Федор Михайлович осторожно опустился в кресло. Генерал наблюдал за ним с улыбкой, потом заговорил с ноткой сожаления в голосе:

— В числе прочих, вам хорошо известных лиц вы арестованы как соучастник преступных намерений, направленных против могущества и спокойствия Российского государства. Следствие обнаружит во всей полноте степень вашего участия в сих намерениях, теперь же мы вынуждены препроводить вас для заключения в крепость… Поручик! — обратился он к стоявшему у окна офицеру, — арестованного препроводить в Петропавловскую крепость.

Федор Михайлович поднялся. Встал и Дубельт.

— Сожалею, что и вы, господин Достоевский, среди этих… прочих… Сожалею… А могли бы послужить достойным образом отечественному просвещению…

Федор Михайлович перебил, вспылил:

— Служил и служу… Как могу и нахожу нужным…

— Нужным-с? — переспросил с удивлением Дубельт. — Для кого же это нужно? Впрочем, я еще буду иметь возможность услышать от вас объяснения насчет ваших нужных поступков… Извольте следовать с поручиком…

Петрашевского поместили в камере номер один Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Выдали старый арестантский халат, большие туфли без задников, и теперь Михаил Васильевич, посвистывая, бродил по камере, разглядывал стены, койку с ветхим матрацем, стол, зарешеченное окно с закрашенными нижними стеклами, вентилятор. Подошел к окну, потрогал пальцем отставшую от стены краску, висевшую лоскутами. Услышав голоса за дверью, поднял голову, прислушался. Шаги в коридоре замерли возле двери его камеры. Донеслось позвякивание ключей, потом ключ заскребся в двери, звякнул засов. Первым вошел комендант крепости Набоков, толстый пожилой человек в генеральском мундире, за ним высокий одноглазый старик, подполковник, и бородатый надзиратель.

— Как устроились? Все ли имеете? — быстро и нетерпеливо проговорил генерал. — Я комендант крепости!

Он, видимо, ожидал, что Петрашевский ответит, что ничего не требуется, как это отвечали другие, и готов был тут же повернуться и выйти. Но Михаил Васильевич ответил быстро, стараясь говорить недовольным и раздражительным голосом:

— Как это все? Ничего я не имею! Чем вы гостей уважаемых встречаете? Сами видите, — указал он рукой на стол, — пустота! Где «мадера», спрашивается? А рябчик? Учтите, я люблю поджаристый, с корочкой!.. И насчет самоварчика похлопочите… пастилы, варенья крымского не забудьте!

Толстый генерал смотрел на Петрашевского изумленно, даже чуточку рот приоткрыл.

— Шутить изволите, — только и нашелся, что ответить генерал, повернулся и вышел из камеры.

Достоевского в первые мгновения в крепости бил озноб. Он, сгорбившись, прижав руки к груди, бродил по камере, тихонько постанывал, вспоминал, как солдат туго перетягивал рукопись недописанной части романа. «Неужели все! Неужели та голова, которая создавала, жила высшею жизнью искусства, неужели та голова срезана с плеч моих?».

В коридоре шум был, голоса, ходили люди, хлопали дверьми, звякали засовами, но Федор Михайлович не слышал их, бродил по камере, постанывал, дрожал. Очнулся, когда дверь открылась, и вошел сердитый толстый генерал с длинным одноглазым подполковником. Показалось — вошли Дон Кихот и Санчо Панса. Но Дон Кихот почему-то был на вторых ролях, жался за спину своего слуги, который пыжился, выпячивал вперед живот и хмурил брови, чтобы казаться сердитым.

— Я комендант крепости! — выпалил, надуваясь, Санчо Панса.

«Ну-да, он комендант, — мелькнуло в голове. — Он очень хотел быть губернатором… Но он комендант».

— Как устроились? Все ли благополучно?

— Зябко, — пробормотал Достоевский. Все, что происходило сейчас, казалось ему галлюцинацией.

Сердитый Санчо Панса взглянул на старого, потерявшего где-то глаз Дон Кихота.

— Немедленно затопите печи, чтоб больше на холод не жаловались!

И быстро направился к двери, словно опасаясь услышать просьбу, выполнить которую не в силах. Видно, Санчо Панса очень хотелось остаться в глазах Достоевского справедливым. Через мгновение дверь захлопнулась, и стало казаться, что в камеру никто не входил, все это плод воображения. Федор Михайлович, опасаясь припадка, сел на койку, сжал голову руками, посидел так, потом прилег, кутаясь в халат. Мысли, тяжелые, давили, давили на него, мучили: «Что ждет меня впереди?.. Тюрьма, ссылка, одиночество, нищета, бесприютное пребывание среди чужих и неведомых мне людей, вдали от братьев и друзей — надолго ли? И где именно? В каких заброшенных людьми местах, в холоде и голоде? И как это все я вынесу?.. Скорей бы! Скорей узнать все, во всех подробностях… Когда же будет допрос?.. Неужели я никогда не возьму пера в руки? Боже мой! Сколько образов, выжитых, созданных мной, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в голове разольется! Да если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках…».

Несколько дней его не тревожили. Молчаливый надзиратель приносил еду и забирал грязную посуду. Один раз в день выводили гулять по двору. День ото дня становилось теплее. Ветер приносил с воли запахи моря, весны. Трава во дворе все сильнее зеленела, покрывала землю, становилась гуще. Достоевский срывал тонкие стебельки, нюхал, вдыхал густой аромат весенней земли, зелени. Принес с собой в камеру в кулаке траву и нюхал, наслаждался. Запах увядавшей травы становился ароматней.

Петрашевский тоже гулял по двору. Выводили по очереди. Никто друг друга не видел. Когда был ветер со стороны залива, Михаил Васильевич жадно вдыхал влажный морской воздух, улыбался, подставлял лицо ветру, который шевелил его густую бороду, слушал далекий шум волн. Однажды он увидел лоскуток отлипшей от стены краски возле дорожки, вспомнил краску в своей камере под подоконником, висевшую лохмотьями, поднял лоскуток и взглянул на охранника, который выводил гулять. Солдат не следил за ним, откровенно скучал. Бежать арестанту некуда. Петрашевский покрутил лоскуток и выбросил.

Продолжение — Глава 18-20 / Глава 21-22 / Глава 23-25